…Когда они жили в Маковеевке (теперь это центральная усадьба колхоза «Беззаветная преданность Ильичу»), у Михайлова, дяди-Гришиного брата двоюродного, который их всех, беглых из Энска, приютил, была кобыла Белянка. Лелька ее обожала. Чуть что не так, чуть глаза на мокром месте, бежала к Белянке. Первое время, когда они только что приехали из города и Лелька никак не могла понять, что за беда обрушилась на их головы и почему так страшно поменялась жизнь, она часто плакала рядом с лошадью и из конюшни почти не выходила. Няне было не до детей: ухаживала за их матерью. Та почти совсем сошла с ума (Лелька помнила еще давние, еще городские разговоры, мол, она всегда была со странностями, ей бы полечиться у хорошего психиатра, в Европе, сейчас очень модно дамам из общества у психиатров лечиться… Лелька, конечно, не знала, кто такой психиатр, но ежели у него лечатся, видимо, это врач такой), и ни на минуту мать нельзя было оставить одну: она так и норовила что-нибудь с собой сделать. По ночам дядя Гриша ее связывал и уносил в пустую конюшню, укладывал в старые пошевни, на сено, прикрывал бараньей шубой, чтоб не мерзла. Ночевать с матерью в одном доме было нельзя – она своими причитаниями никому не давала спать. Днем за ней следила, не спуская глаз, няня. Но как-то раз Лелька свалилась с качелей, которые дядя Гриша повесил для нее под яблоней, няня до смерти перепугалась – думала, она себе кости переломала. Лелька и правда так ушиблась, что почти дух вон, ни встать не могла, ни слова сказать. Пока няня отлила ее водой, пока растормошила, пока убедилась, что девочка жива и вроде бы даже цела и невредима… вернулись в дом, а там пусто. Мать исчезла. А куда? Невесть куда. Искали на берегу реки, думали, утопилась, но спустя неделю нашел ее дядя Гриша в заброшенном омшанике. Где-то раздобыла она осколок стекла и перепилила себе вены на руках. Так и сидела, мертвая, свесив голову на грудь и разбросав изрезанные руки: в лужах свернувшейся, усиженной мухами крови.
Лелька этого не видела – ее жалели, мертвую мать не показали, соврали: мама, дескать, уехала лечиться. Правду ей рассказал Гошка, но много позже, много позже… когда сообщил, что от нее требуется, какую судьбу он ей уготовил. Лелька не хотела. Она хотела учиться и жить – как угодно, плохо ли, хорошо, жить той жизнью, за какую могла зацепиться. Но Гошка – он как протопоп Аввакум, который дал себя в срубе сжечь, а от старой веры не отрекся. Фанатик! Он напомнил Лельке дяди-Гришины рассказы о том, как убили отца. Напомнил, какой смертью умерла мать. Он поведал, почему они носят фамилию няни, а не свою собственную. Открыл сестре, кто такой дядя Гриша на самом деле и почему он тоже носит чужую фамилию. А потом напомнил про Белянку…
Это было, когда семью Михайловых раскулачили. Дядя-то Гриша успел накануне ночью уйти из деревни – уже потом, спустя много лет, он снова нашел детей с няней и привез их обратно в Энск. Сам он жил в землянке на окраине города, вкалывал на строительстве нового автомобильного завода как проклятый, чтобы за жилье семьи платить, чтобы Гошка с Лелькой учиться могли, чтобы обезножевшая няня ни в чем не знала недостатка.
Ну так вот о Белянке. Когда Михайловых раскулачили, у семьи забрали все – сундуки, горшки, лавки, все до последнего половика и рушника. Даже чугун со щами недоваренными унесли из печи и реквизировали в пользу «беднейшего крестьянства». Про корову с лошадью и говорить нечего. Когда их уводили со двора, няня и жена хозяина рыдали в крик, а председатель комбеда куражился:
– Жалко? А ты подойди, погладь скотинку-то! Погладь на прощанье!
А рука у него так и плясала на открытой кобуре, подвешенной к поясу.
Женщины остереглись – не пошли и Лельку не пустили, а вот на соседнем подворье хозяйка не выдержала и кинулась к своей Пеструшке. Председатель комбеда увидел это, выхватил пистолет и ногу прострелил… Уж неведомо, что он задел в той ноге, только всю ночь бедняжка криком кричала, а к утру умерла – сердце боли не выдержало.
Михайловскую корову увели из села – вроде бы на мясо скотину кулацкую сдавали, так говорили. А Белянку поставили в колхозную конюшню. Да какая там конюшня, название одно: сарай с зияющими проемами окон. Лошади слонялись день-деньской непоеные, некормленые, необихоженные, по колено в навозе, зачервивели все. Потом они сапом заболели, их заперли в конюшне да и сожгли живьем – всех, кто остался еще. Но Белянки среди них уже не было, она накануне сдохла. За день до того Лелька словно почуяла что-то – всегда за версту конюшню обходила, как няня наказывала («Не то пристрелят, ироды, как вон Федосьюшку пристрелили!»), а тут не выдержала, подбежала… и тотчас из проломанного окна высунулась запаршивевшая, облысевшая голова Белянки. Повернула голову, поглядела на Лельку – и из глаз ее медленно потекли слезы… настоящие слезы. Лелька как стояла, так и упала с криком.
Неизвестно, что было бы, когда б ее увидал уполномоченный, или председатель колхоза, или предкомбеда. На счастье, какой-то добрый человек мимо шел, подобрал девчонку, отнес домой. Она неделю в горячке билась, а потом ночью пришел за своими дядя Гриша и увел в Энск.
Ну вот… Про Белянку Гошка тоже напомнил сестре, когда рассказал, как она должна жить и как умереть. И после уже Лелька с братом не спорила. Ну что ж, кому Бог дает жизнь на радость, кому на мучение. Так вот всей их семье суждено было сгинуть мученической смертью. Гошка считал, что они не вправе жить счастливо, зная, какую смерть приняли их родители. Что их долг – такие же муки. Только тогда они смогут воссоединиться с отцом и матерью после смерти. Лелька сперва рыдала от несправедливости судьбы, а потом смирилась. Ну, коли суждено, так суждено! Теперь ей хотелось только одного – чтобы все кончилось поскорей.
– Может, давай его просто подстрелим где-нибудь, а? – предлагала она брату.
Но Гошкин план был непростой, серьезный был план.
– Я ведь не только ему отомстить должен, – говорил он сестре, мрачно блестя черными глазами. – Я их всех должен к ногтю… Понимаешь? А для этого мне время нужно. Время и силы.
Но вот теперь время пришло! И если Лелька повела себя так, как надо, Гошка скоро получит то, что хотел.
А она… Она получит право на покой где-нибудь вон там, среди дальних-дальних звезд. Родители небось давно заждались, все смотрят, смотрят с вышины, гадают: ну когда ж их деточки к ним придут? Когда?
Скоро, милые, скоро мы снова будем вместе, как раньше! И отец возьмет Лельку на колени и споет, дыша ей в теплые волосы:
На сопках Маньчжурии воины спят
И русских не слышат слез…
Ну да, там, среди звезд, она уже не будет проституткой Лелькой, а снова сделается Лизой, Лизонькой, маленькой девочкой, какой она была когда-то, во времена незапамятные… Была, да. Бы-ла! И этого изменить нельзя, этого никто у нее не отнимет.