Конечно, надо было убрать оружие и продолжать разыгрывать из себя, по-тутошнему выражаясь, мутона, который покорно потащится на заклание. Но Дмитрий вдруг почувствовал такой приступ отвращения ко всей гнусной игре, в которую ввязался, что едва мог справиться с собой. Почувствовал, как судорога свела лицо. И почудилось, что смотрит в зеркало: точно такой же судорогой исказилось и лицо Шадьковича.
– Ну да, я не дурак. А ты как думал? – спросил, чувствуя кровавый привкус во рту. Понятно, губу прокусил. И даже не заметил, когда: то ли пока в засаде сидел, то ли уже сейчас, встав со своим убийцей лицом к лицу. – Давно все понял.
– Ладно, Митя, ты что? – трясущимися губами проблеял Шадькович.
Никогда он так не называл Дмитрия, и такое обращение сказало тому все о человеке по фамилии Шадькович. Он слаб. Ему страшно. Ему… стыдно!
– Как это должно произойти? – спросил Дмитрий напрямую.
Шадькович все пытался справиться с дрожащими губами, однако тянуть время, глупо отнекиваться не стал.
– Ты должен был сбросить под гору машину Вернера с его трупом, потом нашу. Потом…
Он умолк.
– Ну, я так и думал, – деловито кивнул Дмитрий. – Мавр сделал свое дело… ну и все такое. А ты?
– Что я? – Шадькович глядел исподлобья, затравленно.
– С тобой-то что будет, когда ты меня прикончишь?
– Да ничего. Я должен вернуться в Дижон, сесть на поезд и уехать в Париж.
– А Роже?
– Что Роже?
Врет или притворяется? Неужели не понимает, что имеет в виду Дмитрий?
– У Роже какая задача?
Ага, дошло – глаза снова потемнели.
– Ты думаешь… ты думаешь, они ему приказали меня… Но я же ничего им не сделал, я служил, я исполнял все, что приказывали… Меня-то за что?!
У Шадьковича сорвался голос.
– А меня – за что? – с кривой улыбкой поинтересовался Дмитрий. – Я-то что им сделал?
– Тебя Гаврилов ненавидит, не знаю за что.
– Зато я знаю, – сообщил Дмитрий. – Эх же, сволочь злопамятная, никак не успокоится!
– Ну да, – кивнул Шадькович. – Они тянули руки к твоей семье, но тут случилась эта история с твоей женой… Очень вовремя!
– О да, – едко сказал Дмитрий.
Шадькович зыркнул исподлобья:
– Извини, я понимаю, тебе тяжело, но они хотя бы живы останутся.
– Думаю, я тоже останусь жив, – сказал Дмитрий, поднимая «шмайссер».
* * *
Первое, что увидела Александра, выйдя в тюремный двор, это плакат, висящий на стене. На нем были изображены странные перчатки с торчащими во все стороны шипами. Ниже стояла подпись: «Ежовые рукавицы». Изображенные на плакате странные предметы очень напоминали экспонаты Нюрнбергской средневековой башни, где безжалостно пытали заключенных в Средние века. Экспонаты Саша видела на картинках в какой-то старинной книжке и чуть не упала тогда в обморок. А теперь – ничего, только тошнота на миг подкатила к горлу. Ну да, такой ерундой ее уже не напугаешь – после того, что повидала и испытала.
Она не хотела вспоминать. Все было странно и страшно…
Она оказалась в камере с женами энских ответработников. Больше всего было жен бывших руководителей речного пароходства. Рассказывали: Сталин недоволен работой водного транспорта, поэтому арестован нарком Пахомов, недавно еще работавший в Энске, арестованы его заместитель, и заместитель начальника Верхне-Волжского пароходства, и сотни речников-специалистов…
Вместе с мужьями брали и жен. Не одновременно, но через несколько дней.
Камеры были забиты людьми, и женщин устроили в подсобном помещении бывшей слесарной мастерской. На пятидесяти квадратных метрах находились около ста женщин, от юных девушек до старух. Ни переписку, ни получение передач не разрешали. Говорили, это общее правило для всей тюрьмы.
Очнувшись уже в «черном воронке», Александра ни на миг не заблуждалась относительно собственной участи. И когда, оказавшись в камере, увидела, как приволакивают с допросов таких же «контрреволюционерок», как она, – допросы их велись круглосуточно, конвейером, спать не давали, держали в ледяном карцере босиком, раздетыми, избивали резиновыми «дамскими вопросниками», угрожали расстрелом, – она ждала того же.
Ее не трогали. Других, схваченных на кладбище, – тоже. Она словно бы растворилась в массе несчастных женщин, не ведающих своей участи. Они жили вместе, как некое единое существо… может быть, даже не вполне человеческое. Ну да, как пчелиный рой, состоящий из тесно прилепившихся друг к дружке насекомых.
Еда была отвратительна. Полкилограмма сырого черного хлеба и спичечная коробка сахарного песку, да еще винегрет, который стали давать после того, как у многих распухли десны. Тогда и позволили передавать в камеру чеснок.
Большим подспорьем стало то, что на деньги, которые клали на счет заключенного родственники, разрешалось один раз в десять дней делать заказ в тюремный ларек, и откуда приносили сладкие сухари, сахар, сыр и колбасу. Перед Новым годом выдали по одному испанскому апельсину (конечно, за счет заключенных!).
«Кто приносит деньги? – размышляла Александра. – Оля или Любка? Как они? Ну хоть бы коротенькую записочку получить!»
Записок не разрешали передавать. И слухи о семье никакие не доходили. Даже о Шурке, который вроде был где-то рядом, в той же тюрьме на Арзамасском шоссе, она не знала ничего. Мужчины содержались в другом здании. За отдельным забором. Даже на прогулках их не видели. А там, в общем здании, рассказывали, действовал знаменитый тюремный телеграф, благодаря которому заключенные общались еще во времена оны.
«А он знает ли, что я здесь? – думала Александра. – Лучше бы не знал. Еще тяжелей будет…»
Один раз, еще весной, Шурка вдруг приснился. Он был совсем мальчишка, и они вдвоем шли в кондитерский магазин на Покровку – покупать лоби-тоби. Ну, купили, и вдруг на пороге магазина Шурка сорвался с места – и ринулся наутек, прижимая к себе магазинные шуршащие пакетики.
– Куда ты, Шурка? – закричала Сашенька. – Песик-братик, подожди!
Но он мчался, не оглядываясь. Так и исчез где-то на Покровке.