Начальник полиции, растерянный сын отсталого народа, очень печально вздыхает. Дело пустяшное, чего уж… Неужели русские моряки хотят посадить в тюрьму бедных прачек за пару салфеток… Ведь нет? Они же не расисты? Тем более что одну наволочку полиция уже нашла и даже доставила прямо на судно. И раз уже принесли машинку, нельзя ли лучше напечатать благодарность начальнику полиции за хорошую работу?
Ему печатают благодарность за хорошую работу, и полиция с поклонами убывает, радуясь своей изворотливости.
— Пейте мою кровь, — напутствует вслед артельщик, угощаясь напоследок еще полстаканчиком виски. А кто его знает, рачительного доку, сколько белья он загнал в порту налево: каждый пробавляется чем может. И уносит он наволочку брезгливо, как дохлую кошку за шиворот, прямиком в мусорный контейнер. И потом долго моет руки горячей водой с мылом.
И после этого все чувствуют себя законно оправданными пред лицом полиции и закона и, следовательно, уж теперь доподлинно ни в чем не виновными.
И пока доходят до дома, все это удаляется в памяти незначительным эпизодом, превращаясь в одну из тех случающихся за рейс историй, которые приятно на берегу вспоминать за бутылкой.
И вернулись наконец в родной порт: встречи, объятия, жен год не видели, семейные праздники, дети на год выросли…
Представьте себе первую брачную ночь после года без бабы! Коньяк, пот, сбитые простыни и полуразломанная кровать…
И вот под утро уже, светает, лежит наш давешний вахтенный в изнеможении тихий, счастливый, опустошенный, рядом с едва дышащей, блаженно полумертвой женой: лежит и смотрит отрешенно перед собой в предрассветный сумрак. И в душе его, омытой до кристалльной прозрачности любовью и пронзительной сладостной благодарностью, происходит движение — высокое и доверительное. И он тихонько зовет:
— Маш, а Маш…
— Что, милый…
— Вот ты лежишь со мной, а ведь не знаешь…
— Чего не знаю, милый?
— Многого не знаешь… — ровно и тихо говорит он, чем-то скрытно подтачиваемый, не то с виной, не то с угрозой.
— Да все я про тебя знаю, глупый… — Какие там грешки у матроса в рейсе. Какая жена этого не понимает. Дурачок; нашел время.
— Да нет, Маш, я правда…
— Ладно тебе сейчас. Иди ко мне…
Но он отодвигается слегка, выпивает рюмку, закуривает и произносит:
— А вот что бы ты сказала, если б оказалось, что я в чем-нибудь виноват?
— Кто ж ни в чем вовсе не виноват. Наверно, простила бы как-нибудь…
Он настаивает:
— Нет, Маш, а если что-то серьезное? Если б я, скажем, преступление совершил?
Она уже в сон обрубается, вот пытает, завел шарманку…
— Ой, ну какой ты преступник… Давай поспим…
— Нет, а если серьезное? Ну, скажем… человека убил.
Нет — вы понимаете вот это движение русской, Достоевской пресловутой души?
— Да куда ж тебе, — жалеет его, — человека. Ты и муху-то убить не можешь… — И похрапывает уже.
То-есть не принимают всерьез, подвергают сомнению способность его души к крупным поступкам! пусть к злодеянию, но…
— А если? — толкает ее, не отстает.
— А если — так смотря кого, есть такие, что я бы сама убила. — И норовит заснуть.
— Что, — спрашивает, — и простила бы?
Гладит она его по щеке, прижимается теплым телом: ну конечно простила бы, куда ж она денется. Все хорошо, спи, милый…
Но он ее пихает локтем для бодрствования, и говорит:
— А ведь я, Маша, правда человека убил.
Сколько можно валять дурака, убил так убил, а теперь пора спать, через час детей поднимать в школу.
— Не веришь мне?
— Всему я верю, не мучь ты меня!
Она ж его любит! верит ему! ждет, детей воспитывает! не может он от нее такое в душе таить, обманывать ее!..
— А дело так было, — говорит он.
И рассказывает ей всю историю.
И закончив, гасит последнюю сигарету, вздыхает со скорбью и гигантским облегчением и вытягивается в постели, чтоб теперь спокойно заснуть. И отрадно ему до слез и спокойно, что и он теперь чист и честен перед ней, и она у него такая, что все поймет и простит.
А жена смотрит на него; смотрит; и говорит:
— Вить, а Вить…
— Что?
— А ты бы сходил покаялся…
— Куда еще?..
— Ну куда… в милицию.
С него от этого предложения весь сон слетает:
— Ты… чо?
— Я ж вижу, ты мучишься… а так тебе легче будет…
— Ты что, — говорит, — всерьез? Посадят ведь.
— Если сам покаешься — тебе снисхождение сделают.
— Кто — милиция? они сделают.
— Обязаны. Закон такой есть — явка с повинной.
Юридические познания жены вгоняют его в дрожь.
— Ты что, — говорит, — хочешь одна с детьми остаться, что ли? Или надоел, другого завести успела? а меня, значит — побоку и в зону, благо и повод подвернулся? Ах ты сука!
Но у нее в глазах уже засветился кроткий свет христианского всепрощения, и она его материнским голосом наставляет:
— Ты не бойся. Я буду хранить тебе верность, посылки посылать буду, на свидания ездить. Детей выращу, воспитаю, о тебе им все рассказывать буду. А тебе за хорошую работу срок сократят. Я тебя обратно в квартиру пропишу.
— Да ты что, — головой мотает, — да на фига ж тебе это надо?..
— Нет, — говорит, — Витя, ты со мной по-честному — и я с тобой по-честному. Уж надо по совести, по справедливости. А иначе я не смогу.
Он все цепляется за надежду, что она невсамделишно, не всерьез. Какое там.
— Никуда я не пойду, — говорит как можно спокойнее. — Ты что?
— Как же ты людям в глаза смотреть будешь? А я как людям в глаза смотреть буду?..