– Ты… болен, – с отвращением отшатнулась Наримова. – Тебя надо изолировать! Неужели ты убил девочек? И поднял руку на Зубова?
– Что, жалко его, да? А он тебя не жалел. Лучшие роли отдавал Полине, снял для нее квартиру, баловал ее, осыпал подарками. Подыскивал телекомпанию, готовую снять ее в каком-нибудь мыльном сериале. И нашел бы! За деньги, разумеется. Ты бы всю жизнь прозябала в тени «великой актрисы»… и по ночам рыдала в подушку…
– Решил ему отомстить?
– Скоро узнаешь… Ну, таким я тебе нравлюсь больше?
Митин приосанился, выпятил грудь и расплылся в злорадной улыбке.
– Психопат! Не прикасайся ко мне…
Она захотела уйти, но актер загородил ей дорогу:
– Куда? Думаешь, я тебя отпущу?
– Ты и меня собираешься убить? – побледнела Тамара. – Давай! Станешь меня душить? Или ударишь по голове? Может, ты прихватил с собой нож?
Митин, казалось, едва обуздывал готовое прорваться наружу бешенство. Его черты исказились, в горле заклокотало, и он… разразился неудержимым хохотом.
– Ты… поверила? Поверила? – сквозь слезы бормотал актер. – Значит, у меня получилось…
Новый приступ хохота согнул его пополам. Резкий переход от ярости к веселью выглядел жутковато. Тамара остолбенела, не понимая, что происходит.
– Ты поверила, – повторял Митин, продолжая смеяться. – Правда, поверила? Как я тебя разыграл? Неужели я похож на убийцу?
Она открыла рот, но из перехваченной спазмом гортани не вырвалось ни звука. Ей было нечем дышать, и она схватилась за грудь.
– Не такая уж я бездарность! – расцвел актер. – Могу еще произвести эффект!
Наримова обмякла и пошатнулась.
– Томочка! – опомнился он, бросаясь к ней. – Прости! Ну, прости меня, дурака…
* * *
В доме, где раньше проживал Зубов, шел ремонт. В парадном пахло краской, на площадках громоздились мешки со строительным мусором. Лифт не работал.
Глории и Лаврову пришлось подниматься пешком на пятый этаж.
– Как думаешь, застанем мы этого Блюмкина? – спросил он.
– Не знаю…
– Надо было до вечера подождать.
– Мы и так всюду опаздываем, Рома…
Он, стараясь не касаться забрызганных побелкой стен, нажал на кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу. Из темной прихожей выглянула пожилая женщина с плачущим ребенком на руках.
– Вам кого?
– Мы к Апполинарию Блюмкину, – улыбнулась Глория.
Ребенок отвернулся и крепче прижался к женщине, продолжая хныкать.
– Так… нет его…
– А где можно его найти?
– Умер он…
Лавров бросил на Глорию многозначительный взгляд.
– Как умер? Давно?
– Скоро год будет, – вздохнула женщина. – Пил много мой Акимыч, оттого и сгорел. Хороший мужик был, работящий… руки золотые. Водка, проклятая, сгубила. Да вы проходите…
Гости нерешительно мялись на пороге. Женщина гладила ребенка по головке, успокаивая.
– Я внука спать укладываю, – смущенно объяснила она. – Капризничает, приболел маленько.
Глория незаметно подтолкнула Лаврова, – входи, мол, коль приглашают. Тот сделал шаг вперед, хозяйка посторонилась. В прихожей запах ремонта перебивало пригоревшее молоко.
– Каша сбежала, – сказала она, качая ребенка. – Не управляюсь я, стара стала. А вы чего хотели-то?
– Нам порекомендовали вашего мужа как опытного реставратора. Мы коллекционеры, – нашелся Лавров. – Картины собираем.
– Акимыч в последнее время мало работал, не выходил из запоев. Из музея его уволили, он частные заказы брал… деньги неплохие начал получать. Если бы не водка…
Она горестно покачала головой. Ребенок на ее руках затих, будто прислушиваясь к разговору.
– Мы видели полотна, которые ваш муж для господина Зубова реставрировал. Он был отличным мастером.
– Валерий ему делал много заказов, – кивнула Блюмкина. – Он жил раньше по соседству, деньгами ссужал нас до зарплаты. Хороший человек. Потом разбогател, квартиру купил в центре, переехал. Но продолжал обращаться к Акимычу… пока тот совсем не запил. Говорила я ему, не можешь сам остановиться, – пойдем к специалисту, закодируешься. Заживем по-человечески… мастерскую откроешь. А он ни в какую! Заладил: недолго, мол, мне осталось… Вот и накаркал! Оставил меня многодетной вдовой…
– Он от водки умер? – уточнил Лавров.
– Получается, вроде бы от водки… Он ведь напьется до невменяемости, ничего не соображает. Печень побаливала, сердце прихватывало. А лечиться не хотел. Мне, твердил, болезни не страшны. Мне на роду написано от огня умереть. Сам себе смерть напророчил…
Она рассказывала об этом спокойно, без слез, – неусыпные заботы о детях и внуках помогли ей смириться с потерей мужа.
– Значит, сбылись его слова? – спросила Глория.
– Сбылись… Нам домик в деревне от родителей достался, – избушка-развалюшка. Акимыч мой любил туда ездить. Как поссоримся мы с ним, он шасть в деревню… и сидит там, пока я сама не приеду. Зову его назад, он отнекивается. Приноровился в местных церквушках иконы реставрировать за копейки. Самогон покупал, картошку, молоко, тем и жил. Ты, говорит, мне, мать, не мешай. Я, дескать, грехи свои замаливаю, чтобы перед Господом предстать чистым и незапятнанным. Что на такое скажешь? Вбил себе в голову смерть от огня, и хоть тресни… Видать, предчувствие у него было. Так и случилось. Напился до беспамятства, уснул с папироской… и сгорел вместе с избушкой. Дотла. Выходит, открыл ему Бог завесу. Только зря это! Человеку лишнего знать не положено. От многия знания многия печали…
– Это еще ничего не доказывает, – горячился Лавров. – Неизвестно, какие картины Блюмкин реставрировал для Зубова. Не обязательно именно тот портрет… Мало ли что он Сатину наболтал спьяну? Может, тот сам все придумал…
Глория шагала к машине, молчаливая и задумчивая. Под деревьями уже лежали сумеречные тени. Школьники, бросив ранцы на снег, с радостными возгласами катались на ледяной дорожке.
– Ты думаешь, все дело в портрете?
– В портрете или в перстне… – отозвалась она.
– Каждый, кто поглядит на него, узнает, какая смерть его ждет?
– Ты бы хотел поглядеть?
Он зябко повел плечами, ощущая бегущие по телу мурашки. Хотелось ли ему увидеть свою смерть? Страшно…
– Интересно, наверное.
Глория не позволила ему уйти от ответа.
– Хотел бы или нет?
– Пожалуй, нет! Когда все точки расставлены, жизнь теряет свою прелесть. Из нее уходит главная составляющая, – тайна…