— Все остальное продается, — добавляет он. — Подходи и выбирай. Такой красивой девушке, как ты, я сделаю скидку.
— Я просто смотрю, — механически отвечаю я. Думаю о том, чтобы выйти из ларька, но вещи — прекрасные вещи — зовут меня. Я продолжаю подбирать то, что упало, одновременно сортируя ожерелья, сережки и заколки. Марио смотрит на меня взглядом продавца, выискивающего наилучший способ нагреть меня.
Среди прочей бижутерии я замечаю ожерелье, которое странным образом кажется мне знакомым. Потускневшая от времени серебряная цепочка, тяжелая подвеска в форме лошади. Я поворачиваюсь к улице, разглядываю цепочку с подвеской на свету, всматриваюсь в каждую деталь, пытаясь понять, почему эта вещица кажется мне знакомой, но информация эта пока прячется в каком-то дальнем уголке моей памяти.
— Если тебе понравилось это, возможно, понравится и что-то еще, — Марио поворачивается к пластиковому пакету, который стоит у него за спиной, и начинает выкладывать на пустующий угол стола его содержимое. Конечно же, я не могу оторвать глаз.
— Мне следовало сразу все это выложить, — продолжает он, — но вещи новые, я просто про них забыл. — Он шлепает ладонью по лбу — переигрывает — и улыбается: клоун, мошенник.
Все, что он выкладывает, прекрасно и заставляет меня дрожать от восторга: заколка в виде полумесяца из серебра с шелковистым отливом, кольцо с силуэтами птичек, браслеты в тонах ночи, лиловые и темно-синие. Но больше всего мне нравится украшенная природными камнями статуэтка-бабочка — яркая, и поблескивающая, и грустная.
В этот самый момент память открывает тот дальний уголок. Статуэтка-бабочка. Потускневшая от времени серебряная цепочка с подвеской в форме лошади. Эти вещи пропали из дома убитой девушки. Сапфир.
Мои кисти и стопы вдруг становятся горячими. Статьи, которые я прочитала в Сети, ничего не рассказывали о большинстве других темно поблескивающих вещей, которые показывает мне Марио, но каким-то образом — понятия не имею как — я знаю, уверена, что все, разложенное им передо мной, принадлежало ей. Вещи могут рассказать нам многое, если мы готовы слушать. Эти кричат.
Это он; он тот, кто ее убил. Он тот, кто выстрелил, чья пуля едва не ободрала мне щеку. И он слишком глуп — ведь мог же начать продавать ее вещи несколькими днями позже. Дыхание у меня учащается, но мне удается выдавить из себя вопрос:
— Эй… э… — Пауза. Вдох. Я не могу смотреть ему в глаза. — Где вы взяли эти вещи? Они действительно классные.
— Какие вещи? Их тут тонны. Стекаются отовсюду.
— Эти. — Я указываю на принадлежащие Сапфир.
— Точно сказать не могу. Все время появляется что-то новое; не упомнишь, что и откуда. — Он смеется, пожалуй, нервно.
Теперь я смотрю на него, в его бегающие глаза и на торчащие рыжие волосы.
— Вы сказали мне, что эти вещи только-только появились у вас. — Я указываю на пластиковый пакет. Его глаза превращаются в щелочки. — А теперь вы говорите мне, что не помните, откуда они взялись?
Он не решается встретиться со мной взглядом.
— Где я что беру — не твое дело. — Он переминается с ноги на ногу.
— Убили девушку. — Я пытаюсь не задохнуться от собственных слов. — Я узнала некоторые из этих вещей. О них говорили в новостях. Поэтому… — В голове все гудит. Я не могу поверить, что эти слова срываются с моих губ.
Его глаза остаются щелочками. Он далеко не так прост, как кажется на первый взгляд. Протягивает руку, словно хочет коснуться меня. Я подаюсь назад. Он проводит пятерней по сальным волосам.
— Ладно, слушай. Теперь послушай. — Голос тихий, но ему не терпится выговориться. — Я нашел это в мусорном баке около «Уэствуд-центра». Там я нахожу многое из того, что продаю. Понятно? — Он вытаскивает пачку «Мальборо» и закуривает, сильно затягивается, шумно выдыхает. — Это все, что я знаю. Богом клянусь. Это все.
Что-то в его голосе заставляет меня ему поверить — мягкость, искренность. Но если он говорит правду — он нашел все эти вещи в мусорном баке рядом с «Уэствудом», — тогда почему убили Сапфир? Почему какой-то обезумевший наркоман рискнул убить человека ради вещей стоимостью в несколько сотен долларов и сразу же их выбросил?
В этом нет никакого смысла.
Марио продолжает говорить, чувствуя мою неуверенность, тушит окурок, наклоняется ко мне.
— Послушай, ты ничего не собираешься говорить копам, да? Я не представляю себе, как мне доказать, что я говорю правду, но я это сделаю. Я ничего не знаю об этом дерьме. Это всего лишь совпадение. Мне всего лишь чертовски не повезло, — костяшки его пальцев, которыми он упирается о стол, белеют и белеют. — Это мой кусок хлеба с маслом, понимаешь? Только благодаря этому я сейчас не бездомный, сечешь?
Он раскуривает новую сигарету, говорит быстро, жадно затягиваясь.
— Я ничего не собираюсь говорить полиции, — отвечаю я и вижу, как он расслабляется. — Это не мое дело, как вы и сказали.
Он не осознает, что я готова на все, лишь бы избежать встречи с полицией. Не хочу иметь с копами никаких дел после того, как патрульный Кливинджер затолкал меня в свой автомобиль через месяц после смерти Орена, когда я ничего не соображала, а мои руки жили собственной жизнью, вот и украли статуэтку слона из тибетского магазина в «Тауэр-Сити». Я даже не помнила, как ее взяла; только прижималась к холодному стеклу полицейского автомобиля, стараясь укрыться от его жаркого дыхания; когда он рявкнул мне в ухо: «Выкладывай!» — я попыталась объяснить, залепетав: «Я не знаю, как это вышло. Я очень сожалею, не понимала, что делала». Он же просто смотрел на меня, как на идиотку. «Еще один такой случай, и ты на пути в исправительную колонию. Тогда ты поймешь».
Марио наклоняется к статуэтке-бабочке, которая по-прежнему поблескивает на столе, послеполуденное солнце раскрашивает все лежащие там вещи оттенками желтого. Протягивает мне.
— Возьми. Спасибо тебе. Спасибо за понимание.
Я киваю, но ничего не говорю. Мы заключаем молчаливый договор. Когда он поворачивается, что-то ища в стоящем на земле пакете, меня охватывает желание, яростное, неодолимое. Рука выстреливает в сторону стола, я хватаю цепочку с подвеской-лошадью, сжимаю в кулаке и быстро ухожу. С бабочкой в одной руке и с лошадью в другой я иду по блошиному рынку мимо ларьков с едой, и с материей, и с фурнитурой, и с изделиями из дерева, и стекла, и металла, и с бейсбольными карточками, и мячами, и битами, и с линялыми футболками, и с головными уборами из атласа и кружев, но думать могу только о ней. О Сапфир.
Мысли о ней прожигают маленькие дыры в моем сердце. Я задаюсь вопросом, притянуло ли меня к бабочке то самое, что притянуло ее? Не просто сверкание камней, но сложенные крылья, будто бабочка только что где-то приземлилась. Это не гордая бабочка, широко их раскинувшая, а тихая, одинокая, которой пришлось приземляться где-то в ночи, оставив что-то или кого-то.
Я задаюсь вопросом, а может, где-то кому-то ее недостает. Должен же быть кто-то, пусть даже никто не заявил, что она — его любимая девушка, даже если говорят о ней только стриптизерши из «Десятого номера», даже не о ней самой, а о ее вещах. Мой разум разрывается от мыслей о ней, сердце — от жалости к ней, они на пару разрывают меня, но я ничего не могу с этим поделать. Мысли эти похожи на липкий снег, который облепляет толстым холодным слоем.