– Ничего, но почему?
– Уйдем, хорошо?
Они пошли назад, между деревьями, без дороги – сюда еще не протоптали тропинку, и это хорошо – поменьше бы таких тропинок. Песня затихла за их спинами:
– Царской волею гоним,
и гоним судьбой,
отправлялся на войну
прапрапрадед мой.
В счет, не в счет,
чет-нечет,
Ментик – не броня.
Деда меч стережет,
Знать бы, что – меня?
– Что это вы выбрали такую песню? – спросил Панарин.
– А что?
– Трудно представить, как ты идешь за кем-то на эшафот, зная, что у тебя вечно кто-то не последний…
– Дурак…
Панарин не успел придумать ответ – Марина прижалась к нему, стиснула плечи до боли. Она не плакала, просто застыла, вцепившись в него так, словно через минуту должен был грянуть конец света, и Панарин боялся шевельнуться. Еще ни одну женщину ему так не хотелось понять и защитить от чего-то неясного ему самому – то ли от нее самой, то ли от глупых масок неизвестного театра, – но как это сделать, он не знал.
– Так никогда еще не было, – сказала она, не поднимая головы. – Я привыкла, что с людьми, которых я знаю, ничего плохого случиться не может…
«Поздравляю, – сказал Панарин, – ты становишься взрослой». Разумеется, сказал он про себя. Она ни от чего не отрекалась, ни о чем не жалела, никаких идеалов не пересматривала – всего-навсего смутная тревога, как крик далекой птицы в ночи, задела душу.
– Ошибаются все, – сказала Марина. – Ошибаюсь и я. И боюсь когда-нибудь ошибиться так, что это будет – конец…
– Не надо, – сказал Панарин. – У тебя многое впереди. А вот себя ты боишься…
– Не старайся, я своей слабости ни за что не признаю. Да и не слабость это. Считай, что на меня так подействовал этот день – я ведь танцевала с Печниковым, я с ним летала, и вдруг его нет. Ты тоже можешь…
– Могу, – сказал Панарин просто. – Работа такая.
«Если я когда-нибудь встречу Барабаша, я не подам ему руки, – думал Панарин. – Когда улетели те трое, график пришлось менять – а по старому расписанию именно Барабаш должен был сидеть сегодня на месте Вити Печникова в кресле ко-пилота „Марианны“. Нелепо, конечно, в чем-то его обвинять, и я не собираюсь обвинять, но руки я ему не подам никогда. Бывают такие ситуации…»
– Лучше бы тебя не было, – сказала Марина.
– Знаешь, мне иногда хочется то же самое сказать о тебе. Только зачем? Сила наша, по-моему, в том и состоит, чтобы принимать и осмысливать то, что нам досталось, а не сетовать, что нельзя зачеркнуть те или иные события.
– Ты не только романтик и поэт, но и философ? – она, как обычно, быстро стала прежней.
– Какое там, – сказал Панарин. – Открываю избитые истины, но сам и для себя, исходя из своего опыта. С философией это, по-моему, имеет мало общего. – Он распахнул дверцу элкара. – И бог с ним, с приоритетом на афоризмы – он уже давно перестал кого-либо волновать… Можешь ты мне ответить на один вопрос?
– Смотря на какой.
– Почему ты не любишь ребят из ИНП?
К его удивлению, Марина ответила сразу и охотно:
– Потому что с год назад один из них пытался предсказать мне будущее. А за такое нужно убивать, тебе не кажется?
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Когда знаешь будущее, всегда можно его изменить – я не верю в детерминизм. Так даже интереснее, чем ничего не знать.
– Какой смелый… Назло тебе хочется предсказать что-нибудь относительно твоей персоны.
– Попробуй.
– Если бы я умела…
– Ты же ведьма, вот и действуй согласно «Макбету».
– Не все ведьмы это умеют. Я, кстати, уверена, что и тот тип из «адской кухни» ничего подобного не умел. А это еще хуже – астрологи, создающие видимость обладания тайным знанием… Да, я только сейчас вспомнила: что тебе сказал врач?
– Что я просто-напросто заработался.
– Он хороший врач?
– В космосе плохих не держат.
– Нужно бы мне с ним поговорить, – задумчиво сказала Марина.
– О чем?
– О снах. Ты никогда не задумывался, как отличить сны от чего-нибудь другого?
– От чего?
– Не знаю, как объяснить. Я думала, что знаю о своих снах все, но впечатление такое, словно они стали другие, не мои…
– Интересно… – сказал Панарин, что-то вспомнив.
Снерг вышел из прозрачной кабины и постоял в нерешительности, поглаживая пальцами подбородок. Не было никакой нужды звонить Панарину, а коли уж позвонил, не стоило выдавать того, что происходило на душе. Убогий получился разговор – то ли просьба о помощи, то ли острое желание выговориться. Тим наверняка ничего не понял – да и что можно понять? – наверняка встревожен, но что делать, если ты сам ни черта не понимаешь… То ли это случилось утром, то ли в четверг, то ли дождь лил, то ли горчил чай – эта побасенка из старой сказочки как нельзя лучше отражает аргументы, привлекаемые для защиты гипотезы…
Он подошел к голубому барьеру, улыбнулся дежурной насколько мог беззаботнее:
– Можно срочный с Эльдорадо?
Девушка улыбнулась еще беззаботнее:
– Канал временно не работает. Магнитная буря в секторе. Когда восстановится связь, неизвестно.
Она выпалила это, как заученное – ничуть не задумываясь и не усмотрев в этом ничего необычного. Что ж, случались временами и магнитные бури, гиперсвязь, как радиосвязь, не гарантирована от влияния природных факторов, но сейчас каждая невинная мелочь оборачивается тревожным гудом колокола…
Он замялся, склонив голову, сказал наконец:
– Я не знаю номеров… Можно представительство Эльдорадо?
Кроме него, в зале не усматривалось ни одного клиента, девушка тихо скучала и оттого согласилась, хотя могла бы и посоветовать обратиться в Глобинф. Она подала Снергу подключенный к своему пульту экран, опустила глаза к клавишам, привычно набрала трехзначный номер справочной, потом тот, что зажегся перед ней на табло. После каждого сигнала вызова экран в руках Снерга оставался слепым. Девушка, нахмурив бровки, снова вызвала справочную, набрала другой номер, и повторилось то же самое, и еще раз. Она растерянно вскинула на Снерга глаза, ничего почему-то не сказала, и Снерг так же молча медленно кивнул, поощряя ее продолжать. Представительство молчало – солидное здание, ведавшее связями Ойкумены с самой большой колонией Земли, не менее сотни видеофонов…