Кина – или нечто, выдававшее себя за Кину, – присутствовала в моих снах постоянно. По моему убеждению, то была Кина, а не Душелов. Она все еще пыталась соблазнить меня обещанием вернуть Сари.

А уж запах – об этом и говорить противно.

– Она пытается зацепить и Госпожу?

– Вероятно. Скорее всего. Или Госпожа ее.

Хм. Он не слушал. Поскольку сосредоточился на Вершине, над которой вновь замелькали огненные шары.

Вспыхивали они и над развалинами Кьяулуна. Люди, которых собрал там Могаба, проявляли недюжинное упорство. Этот сукин сын умел подбирать хороших солдат и побуждать их сражаться. Прабриндраху Драху приходилось расчищать развалины, разбирая один дом за другим. Все, что могло гореть, шло на топливо.

По-прежнему стояла стужа. Землю устилал снежный покров толщиной в восемь дюймов – и это поверх твердой ледяной корки. Ну и весна! Интересно, когда наконец прекратятся эти проклятые вьюги. Длиннотень-то небось сидит в тепле, под своим хрустальным куполом. Кстати, в последнее время он нас почти не тревожит. С чего бы это? Я бросил взгляд на дымящиеся руины Кьяулуна. Хотелось верить, что князь оставит целыми хотя бы несколько зданий, чтобы добрые люди – вроде меня – могли пересидеть в тепле то время, пока он выкуривает последних партизан. Я устал жить, как барсук.

– Что там творится? – спросил Костоправ, указывая на Вершину.

– Ни хрена не меняется. Я не понимаю Длиннотень. Совершенно не понимаю. Создается впечатление, будто он сам себе враг. Или настолько ошалел, что уже ничего предпринять не может. Такое случается. Вроде бы и знаешь, что делать, но уже не веришь, что из этого выйдет толк.

Такой же паралич напал на Копченого, незадолго до того, как он лишился сознания.

Костоправ призадумался.

– Ну а ты как? Отдыхаешь нормально? Я имею в виду – при всех этих снах?

– Это меня пока не беспокоит, – солгал я.

Впрочем, во сне я сейчас не нуждался. Я нуждался в эмоциональной поддержке. Для чего мне стоило бы провести недельку-другую со своей женой.

– А где твои родственнички?

Вечный вопрос. От дядюшки Доя по-прежнему не было ни слуху ни духу.

– Хороший вопрос. И прежде, чем ты задашь следующий, отвечу: я знать не знаю, что у них на уме – ежели у них вообще есть ум.

– Меня беспокоит то, что вокруг отирается этакая прорва нюень бао.

– Невелика беда, капитан. От них не стоит опасаться подвоха. Они платят долг чести.

– Ты вечно напоминаешь, что побывал там.

– Чтобы ты лучше понимал нас.

Он сердито уставился на белокаменную твердыню.

– Как думаешь, стоит нам пропускать беженцев?

– Хм?

– Навесить на Длиннотень дополнительную обузу. Лишние рты или что-нибудь в этом духе?

– Так ведь он их ни за что не впустит.

Я до сих пор удивлялся тому, что Длиннотень разместил в своей крепости такой маленький гарнизон. В стенах Вершины никогда не собиралось более тысячи человек, включая слуг, домочадцев и тех беженцев, которые оказались там до разрушения лесов. Обычного, земного, способа отбить многочисленные атаки при таких обстоятельствах не существовало.

Правда, Длиннотень и не рассчитывал на обычные способы. Он полагал, что сможет отсиживаться сколько угодно под защитой могущественных чар.

– Не думаю, что это продлится долго, Мурген. Навряд ли…

Воздух прочерчивали огненные шары. Налетевший ветер подхватывал бумажных змеев с подвесными корзинами: их притащили в обозе из самого Таглиоса. На таком ветру они могли подняться до гребня стены. Костоправ заявил, что привез их вовсе не для этого. Но для чего именно – распространяться не стал.

– Меня восхищает твое доверие, командир.

– Ага. На будущий год – в Хатоваре.

«На будущий год – в Хатоваре». В последние годы эти слова стали саркастическим лозунгом команды. Многие бывшие сослуживцы за это время плюнули на все и задали драпа на север. Служба у Таглиоса, с ее постоянным напряжением, не устраивала никого, кроме Госпожи.

Несмотря на крайнюю усталость, настроение у нее, похоже, было прекрасное. В обстановке, когда паранойя представляясь единственным здравым способом совладать с реальностью, она чувствовала себя как рыба в воде.

Костоправ не выказал удивления. Ибо не представлял себе, что цель, поставленная им перед Отрядом, может быть предметом насмешек.

Эта кампания угробила в нем чувство юмора. Или, во всяком случае, ввергла это чувство в коматозное состояние, на манер Копченого.

– Тай Дэй, как насчет того, чтобы нам прогуляться?

Когда настроение у Старика портится, разумнее всего быть от него подальше.

49

Предполагалось, что Одноглазый заменяет меня в качестве летописца – во всяком случае, до тех пор, пока не вернется и не будет введен в курс дела Дрема. Но те редкие случаи, когда я или Костоправ пытались взвалить на него эту работенку, послужили убедительным доказательством того, что Дрема нам жизненно необходим. Потому как работник из старого пердуна был аховый. Впрочем, в его возрасте оно и неудивительно.

Удивительно то, что он соблаговолил сообщить мне о замеченных им во время прогулки с Копченым небезынтересных фактах. Нет, записать он ни хрена не записал и детали, ясное дело, запамятовал, да и рассказал об увиденном не сразу – но ведь лучше поздно, чем никогда. Разве не так?

Может и так. Старина Копченый не был намертво прикован ко времени. Мы с ним вернулись к моменту, имевшему место вскоре после того, как Нарайян посетил Ревуна и их доверительный разговор был бесцеремонно прерван вконец распоясавшейся бандой озверелых приспешников Госпожи.

Сингх и Дщерь Ночи благополучно удалились в свои покои. Девочка почти не говорила. Нарайян явно чувствовал себя неуверенно в ее присутствии, хотя она была маленькой даже для своего возраста. Не обращая на него внимания, она примостилась за рабочим столом и подвернула фитиль маленькой лампы. Любопытно было видеть ее за той же работой, какой я занимался чуть ли не каждый день. Я ошарашенно следил за тем, как ее крохотная ручонка выводит слова на языке, которого я не знал и, как понял вскоре, на котором и сама она не умела ни читать ни писать. Ибо, едва осознав, чем она занимается, я метнулся в прошлое в поисках объяснения. И выяснил, что она засела за писанину неделю тому назад.

Была полночь. Нарайян засиделся допоздна, пытаясь успокоить свою душу молитвой и достичь того состояния, в какое впадала Дщерь Ночи, когда она касалась богини. Он предпринял, наверное, сотню попыток, но ни одна из них не увенчалась успехом.

Неудачи уже не отзывались в нем болью. Нарайян знал, что отстранен, и желал лишь дозволения понять. На сей раз, едва его веки смежил тяжелый сон, Дщерь Ночи принялась трясти его за плечо.