Наш линкор класса «Империя» вмещает семь тысяч человек, имеет тысячу восемьсот метров в длину и весит в пятьдесят раз меньше.
Теперь надо притворяться. Мы заставляем себя верить, что боль потери не так уж сильна и не заставляет нас жаждать крови. Мы советуем друг другу заткнуться и сосредоточиваемся на работе.
Я не знал девчонок с джонсоновского клаймера. И тем не менее жажда мести во мне глубока, даже удивительно. Я не могу прогнать образ темнокожей красавицы Тродаала. Любая мысль о практических сложностях уступает буре страстей.
Не важно, что мы пришли сюда затевать драку. Не важно, что у «Левиафана» огневое превосходство тысяча к одному. Не важна его нелепая скорость. И даже все равно, что они могут позвать на помощь, а мы нет. Я хочу атаковать.
– Командир, провал в его нейтринной эмиссии.
– Канцонери! Что он делает?
Проходит тридцать секунд.
– По виду судя, они выставили круговую ракетную защиту. И теперь он может двигаться в защищенной зоне.
Командир наклоняется к астрогатору почти лицом к лицу.
– И отлично.
Не похоже, чтобы это его удивило. Он шепчется с Уэстхаузом.
Что они замышляют? Нам же теперь не подойти. И ракету мы не можем послать, только из гипера.
– Командир, – зовет Рыболов. – Вижу непрерывный диффузный тахионный отклик.
Всем все понятно. «Левиафан» потрепался с штаб-квартирой охотников на Ратгебере. Скоро прибудет подмога. Он останется на связи. Рыболов ловит утечку инстелной связи.
Одному Никастро есть что сказать.
– Значит, делу конец. Все, что можем сделать, – драпать изо всех сил. Нам с ними не справиться. Командованию надо будет послать большие корабли.
Слышу его, похоже, один только я. Остальные не спускают глаз с командира.
Никастро дрожит, покрывается испариной. Ему не терпится покинуть гиблое место.
Командир щелкает выключателем интеркома.
– Инженерный отсек, командир на связи. Всеобщая боевая готовность. Срочный клайминг в любой момент. Мистер Вейрес, подготовьте сводку о синхронизации двигателя. Графики мне по готовности. Как поняли?
– Вас понял, командир.
Никастро вянет. Остальные напрягаются. Кармон ухмыляется. Старик не отступает. У него свой подход. Он хочет сделать попытку.
Рыболов бормочет какие-то заклинания, вероятно, ради душ джентльменов из той фирмы. В Старика он верит лишь чуть меньше, чем в Христа.
Уэстхауз устраивает веселую охоту, переходя в гипер и обратно легкими, практически неощутимыми скачками. Его маневры сбивают меня с толку. Проходят часы, он все танцует вокруг «Левиафана» и его смертоносного выводка. Не раз уже он держался в норме достаточно долго для пуска ракеты.
Тактика нашей намеченной жертвы сводится к наблюдениям и ожиданию помощи.
– Далеко ли Ратгебер? – спрашиваю я Рыболова.
Он пожимает плечами. Я оглядываюсь, кто бы мог подсказать. Командир, старпом и астрогатор заняты. Как и люди на компьютерах и радарах.
Я еще больше недоумеваю. Очевидно, что ничего сделать мы не можем. И мы ничего и не делаем. Предложение Никастро, как бы противно оно ни было, – единственно реальная возможность.
Так чем же все заняты? Посчитает ли командир, что сквитался, если подстережет первый истребитель?
Командованию это не понравится. Бой с охранением считается пустой тратой боеприпасов. Они предназначены для использования против транспортов, перевозящих людей и грузы поближе к Внутренним Мирам, или против больших боевых кораблей, составляющих угрозу Флоту.
Компьютер все жужжит. Роуз и Канцонери стараются изо всех сил, хотя им, кажется, не совсем понятно, чего хочет от них командир. Каждый датчик старается собрать как можно больше данных на «Левиафана».
Командир прерывает свое совещание, только чтобы сказать Кармону:
– Стереть дисплей!
Вытаращив глаза. Кармой выполняет приказание. Это колоссальное отклонение от процедуры. Нам остается лишь слепой полет. Другого способа свести всю информацию в одной доступной картинке нет.
– Какого черта они там делают?
Рыболов пожимает плечами.
Старик говорит Кармону:
– Приготовиться к загрузке данных в компьютер.
– Есть, сэр!
Роуз и Канцонери безмолвно и ритмично выстукивают на своих клавиатурах. На экране выстраивается общий вид «Левиафана», сначала по данным идентификационных файлов, потом он изменяется в соответствии с поступающей информацией. Если подкрепления не подойдут раньше, на портрете появится каждая пробоина, каждая царапина на корпусе, каждое потенциальное слепое пятно.
«Левиафан» похож на бабочку со сложенными крыльями и глазами кузнечика. Крылышки у бабочки толщиной в две сотни метров. На верхней стороне у них посадочная полоса для кораблей меньшего размера, где их обслуживают полки левиафанских техников. Сейчас на спинке несколько кораблей. По-видимому, подбитые в том же бою.
Проходит двенадцать бесконечных, тихих, сводящих с ума часов. Интересно, о чем они там думают, наблюдая за нами, будто прицепившимися на коротком поводке? Может быть, мы выглядим нахально, а может быть – как будто ждем остальную банду. Им приходится мочалить компьютеры, пытаясь вычислить наш курс, определяя намеченное нами слабое место, пытаясь придумать способ выковырять нас из укрытия.
В первые часы люди взялись с энтузиазмом, полагая, что Старик знает, что делает. Постепенно они подрасслабились. Вскоре начались ворчание и споры из-за пустяков. Людям надоело, и они стали думать, что усилия командира – просто показуха.
В конце концов на экране появилась точная копия нашей цели, сидящих на ней кораблей и всего остального пейзажа.
У меня нет ни малейшего представления о безумной схеме, вылупившейся из полусгнившего яйца в кобыльем гнезде командирского мозга. Лишь бледный Уэстхауз и дрожащий Яневич посвящены в План.
Старик покидает кресло астрогатора и забирается в свою каюту.
Его уход – как сигнал к началу открытого выражения недовольства. Нечего сказать лишь Рыболову, Яневичу, Уэстхаузу и мне. И Никастро, который слишком непопулярен, чтобы отважиться высказать свое мнение. Страсти накалились до такой степени, что уже ни эйдо, ни магнитофон, ни даже сам командир не удержат крышку.
Слишком много накопилось за время бессмысленного шатания? Прорвалось напряжение, растущее после гибели Джонсон? Я получаю хорошую порцию злобных взглядов за то лишь, что я друг Старика.
Была бы дисциплина слабее, этот момент стал бы первым шагом к бунту.
Командир возвращается и снова занимает место рядом с Уэстхаузом. С отработанной непринужденностью он достает свою печально знаменитую трубку и набивает ее. Голубой дым драконьими язычками струится меж его зубов и клубится в бороде.