Внизу раскинулся японский город. Тогда — никому не известный. До их полета не известный.
Сверху он выглядел неправильным, расползшимся во все стороны пятном — кляксой на карте! Внутри которой, если присмотреться, можно было различить отдельные прямые, пересекаюшиеся друг с другом линии.
Улицы.
По которым сейчас, наверное, ходили не подозревающие о том, что их ждет, япошки.
— Правее десять, — сказал в микрофон, закрепленный в шлемофоне, штурман, корректируя пилота.
— Понял — право десять!
— Так держать…
Эту бомбу нужно было сбросить очень точно. Точно посредине города. Такое было у них полетное задание.
Японской авиации они не боялись, ее уже почти не было, в небе на всех высотах господствовали американцы. А те редкие зенитки, которые били с земли, причинить им никакого вреда не могли.
— Сброс! — сказал штурман.
— Понял — сброс, — подтвердил пилот.
Створки бомболюка разошлись в стороны, и вниз, сорвавшись с держателей, скользнула черная туша бомбы.
— Принимайте подарочек от дяди Сэма! — весело крикнул ей вслед штурман.
Сделав резкий вираж, бомбардировщик стал набирать высоту и скорость, уходя из-под взрыва.
У всех было отличное настроение: задание было выполнено — «подарочек» доставлен и положен точно в цель! А самое главное, все были живы и скорее всего уже останутся живы, потому что война кончится не сегодня завтра…
Когда сзади встал черный гриб, они были уже далеко. Были на безопасном расстоянии. Но их все равно изрядно тряхнуло, отчего пилот крепче вцепился в штурвал и чертыхнулся, выправляя клюнувший носом к земле бомбардировщик.
Вот это бомбочка!..
Штурман во все глаза смотрел на все растущий, вытягивающийся страшным жгутом гриб и только диву давался.
Ай да американцы, какую штуковину придумали!..
Что будет с людьми там, в эпицентре взрыва, он не думал. Потому что там были не люди, там были враги — японцы…
Те, кто умер сразу, взрыва не услышали. Потому что раньше сгорели. Даже не дотла, не до пепла — до ничего! До пустоты! Им повезло больше других, потому что они ничего не успели понять и ничего не почувствовали.
Те, кто были дальше, мучились дольше. Тысячи японцев — мужчин, женщин, стариков, детей — корчились в смертных муках, заживо обугливаясь. Они умирали довольно долго, лишенные кожи и волос, сгоревшие, но еще не умершие, еще страдающие. К их окровавленному, не защищенному кожей и одеждой голому мясу прилипал раскаленный, взметенный в небо взрывной волной пепел, выжигая плоть до самых костей.
Единый, состоящий из тысяч криков и проклятий, вопль поднялся над городом.
Все, что могло гореть, — горело!
Что не могло — плавилось!
Все, что было живое, — умирало!..
В наступившем сумраке среди горящих домов метались люди. И среди них, придерживая себя руками за огромный, выпирающий живот, спотыкаясь на дымящихся, горящих обломках, падая и вставая, носилась женщина.
Мать Омура Хакимото.
Она выбежала из дома, когда тот уже горел. Она выбежала, а когда вспомнила, что там остались ее мать, ее отец и младший брат, было уже слишком поздно. Вернуться туда она не могла!
Ее дом сгорел на ее глазах вместе с ее близкими. И запах гари и сгоревшей человеческой плоти преследовал ее всю оставшуюся и очень короткую жизнь.
Она брела среди руин, которые еще час назад были городом, на каждом шагу видя обугленные, иногда тлеющие трупы, видела маленьких детей со сгоревшими руками и ногами, со сгоревшими лицами. Еще живых, кричащих, просящих помощи. Мимо нее, задевая ее и сшибая с ног, метались голые, обгоревшие люди, которые, наступая на битое стекло, на железную арматуру, протыкали себе насквозь ноги и, разбрызгивая кровь, бежали дальше, не чувствуя боли, потому что эта боль заглушалась другой, более страшной болью.
Если на свете существует ад, то она его уже видела.
Он был там — в Нагасаки…
Она родила через неделю.
А еще через три умерла в страшных муках.
Хотя не была ни в чем виновата. И ее ребенок, который получил свою дозу, и тысячи других детей тоже не были ни в чем виноваты!..
Виноваты были другие — американцы.
По крайней мере так считал Омура Хакимото!
Который имел на это право…
Двадцать вторые сутки полета
— Да, вы правы, я не люблю американцев, — твердо сказал Омура Хакимото. — Потому что они убивали моих соотечественников, убили мою мать и всех моих близких. Из-за них я лишился всею! Можно сказать, что я считаю их врагами!
Но, даже считая их врагами, я бы не стал никого из них убивать! Народу за преступления, совершенные его правителями, не мстят. Потому что всех наказать невозможно!
Я прямой потомок древнего самурайского рода и стараюсь жить в соответствии с принятым ими кодексом чести. Самураи никогда не прощают нанесенных им обид, но они не мстят слепо, не мстят всем подряд! Они мстят лишь конкретным обидчикам, тем, кто лично участвовал в убийстве их близких. А если таковых нет, то их ближайшим по мужской линии родственникам.
Истинный самурай никогда не будет мстить целому народу или расе за преступления, совершенные отдельными их представителями! — гордо закончил свою отповедь Омура Хакимото.
— А я и не говорю о народе, — очень спокойно ответил ему Рональд Селлерс. — Не говорю обо всех. Я как раз и говорю об одном конкретном индивиде. О покойном Юджине Стефансе.
— При чем здесь он?!
— А вы как будто не знаете!
И Рональд Селлерс выдержал эффектную, прописанную в сценарии допроса паузу.
— Сам он, может быть, ни при чем, но дед Юджина служил во время Второй мировой войны военным летчиком. Он ушел добровольцем на фронт и в сорок четвертом — сорок пятом годах воевал в Японии в составе эскадрильи тяжелых бомбардировщиков.
— Ну и что с того?
— Как — что? Вы ведь, кажется, сами только что сказали, что самураи никогда не мстят всем, а только конкретным лицам. Только тем, кто лично принимал участие в убийстве их близких, или, за их отсутствием, их родственникам по мужской линии?
Так вот, хочу сообщить вам то, что вы, как мне кажется, и без того прекрасно знаете — дед Юджина Стефанса находился в составе экипажа самолета, который сбросил на Нагасаки атомную бомбу.
Вашу мать и всех ваших родственников убил дед Юджина Стефанса! Того самого, что был обезглавлен на Международной космической станции самурайским мечом. Вашим мечом!