Посмотрели, даже удалось продуктивно пообщаться. Пациентка подтвердила анамнез, рассказанный ее мужем, ответила на вопросы Данилова, заявила о своем желании поскорее выписаться.
— Из реанимации мы не выписываем, — обломал ее Журавлев. — Переведем в отделение, там решат.
— Вы не понимаете, доктор! У меня дела, студенты, ученики! У меня ипотека! У меня муж!
— Прямо так и нельзя оставить мужа без присмотра? — удивился Данилов.
— Нельзя, — вздохнула пациентка. — Уведут. Подруга моя разок съездила без супруга в санаторий…
Данилов не стал интересоваться, зачем нужен муж, которого на несколько дней нельзя оставить без присмотра с риском потерять. В каждой семье свои сложности.
— Он у меня — гений, — пациентка, кажется, не шутила, а говорила серьезно. — Работал в МГУ, защитился, но ему начали завидовать. Зависть, знаете ли, ужасная сила — на что только не подвигнет недостойных людей. Хорошо хоть, что все закончилось более-менее благополучно, правда муж теперь работает учителем в школе…
Закончив с больной, вернулись в кабинет Журавлева.
— Танцевать надо от печки, — сказал Данилов, — отталкиваться от того, что мы реально имеем. То, что анамнез у нее не отягощен, ни о чем не говорит. Ты же видишь, кто перед тобой — активная трудоголичка. Такие ни на что не обращают внимания, пока не свалятся. К тому же меня очень сильно настораживают все эти неврозы… Очень часто за ними скрывается какая-то нераспознанная соматика. [64] Короче говоря, мое мнение таково — пригласить невропатологов на повторную консультацию, показать эндокринологу, дообследовать и собраться еще раз.
— Ты прямо читаешь мои мысли, — улыбнулся Журавлев.
— Умные люди в одной и той же ситуации думают одинаково, — ответил Данилов. — Этим-то они и отличаются от дураков.
На следующий день Журавлев позвонил вскоре после утренней конференции, на которую Данилов опоздал из-за того, что поезд, на котором он ехал, около пятнадцати минут простоял между «Волгоградским проспектом» и «Пролетарской». Можно было бы и успеть, если поторопиться как следует, но бежать по улице не хотелось, да и плохо гнущаяся нога не располагала к этому.
Грустно было: в глубине души Данилов так и не привык к ограничениям, появившимся после перелома в его жизни. Вроде бы как привык, ничего страшного, хорохорился даже, но на самом деле свыкнуться, наверное, было невозможно. Была возможность надеяться на лучшее или не замечать. Если стараться долго и усердно, то получится так, будто на самом деле не замечаешь. Да и как не принимать во внимание данные обстоятельства, если ходить или вставать удобнее с тростью, и садиться приходится не так, как раньше… Да что там говорить!
«Пусть возможности у меня ограниченные, зато способности — нет», — шутил Данилов. После этого должно стать весело (для того и шутят), но часто становилось совсем наоборот.
Звонок отвлек Данилова от слушания интересной дискуссии на медицинскую тему, развернувшейся между Скибкарем и Сааковым, также пропустившими конференцию.
Сааков где-то вычитал, что, согласно новой версии, польский композитор Шопен, оказывается, болел не туберкулезом, а муковисцидозом. [65] Саакову версия казалась вполне вероятной, особенно с учетом тщедушной комплекции Шопена и отсутствия у него детей, а Скибкарь стоял за традиционный туберкулез и откровенно смеялся над доводами коллеги. Дискуссия была бессодержательной, ибо какой смысл докапываться до правильного диагноза, если больной умер два века назад, но в то же время интересной как с профессиональной точки зрения, так и в целом. Время от времени оппоненты оставляли медицину в покое и беззлобно, но едко переходили на личности.
— Упорство — хорошее качество для бульдозера! — горячился Сааков. — Уперся и попер! Минуты не прошло — территория расчищена. А у врача должен быть гибкий ум!
— Ключевые слова — должен быть! — усмехался Скибкарь. — Ум или есть, или нет. Нельзя быть наполовину умным подобно тому, как нельзя быть немного беременной.
— Я на такие намеки принципиально не обращаю внимания!
— И на доводы тоже, — уколол Скибкарь. — Я уже успел заметить…
Работа немыслима без маленьких развлечений, уж слишком пресной и скучной была бы она тогда.
— Наша «англичанка», — у Журавлева была похвальная привычка даже в разговорах по внутренней линии не называть фамилий пациентов, — закатила ночью новый судорожный приступ. Сейчас ее придет смотреть Слинкевич…
Заведующая неврологией, давно перешагнувшая пенсионный рубеж, не любила бегать на консультации, предоставляя это право врачам помоложе. Но в исключительных случаях все же приходила, особенно если ее хорошо просили. Потом неизменно ворчала, что вот, снова сдернули с места по пустякам. Иногда могла и молоточком в воздухе потрясти — трепещите, злыдни, издевающиеся над старухой, — ужо я вам задам! Молоточек у Слинкевич был раритетный, едва ли не довоенного производства. Она получила его в дар от какого-то светила отечественной неврологии, еще будучи студенткой, и ухитрилась сберечь. Злые языки утверждали, что в тот день, когда молоточек наконец сломается, Слинкевич уйдет на заслуженный отдых. Невролог Меркулова, метившая на заведование, говорила, что с удовольствием бы надругалась над этим молоточком (не раскрывая темы надругательств), если бы Слинкевич хоть раз оставила бы его без присмотра. Увы, он берегся как зеница ока, потому-то и дожил до наших дней.
— Корежило ее нешуточно, задала жару дежурной смене.
— А сейчас? — спросил Данилов.
— Спит, медикаментозный сон — самый сладкий.
— Может, лучше посмотреть ее, когда проснется?
— А если не проснется, что тогда?
— Настолько все плохо? — не поверил Данилов.
— Все странно, — ответил Журавлев. — Неврологическая она, чувствую я, что неврологическая. И не надо мне давлением в морду тыкать…
Кто тычет, Данилов уточнять не стал. И так ясно, что невропатологи.
Перед входом в реанимационное отделение шла уборка.
— Лаборантка новая приперлась на работу во-о-от на таких каблучищах! — доложила санитарка, радуясь возможности пообщаться.
Длину каблуков она показывала на рукоятке швабры. Если не преувеличивала, то это уже были не каблуки, а ходули.
— Споткнулась и перебила все пробирки! Сначала ящик свой уронила, а потом упала на него своей попой! А попа у нее — во! Как говорил мой дед — дай бог каждому! — Санитарка прислонила швабру к стене и, насколько смогла, развела руки в стороны. — А я теперь замывай, уже подмела. Михалыч велел с хлоркой мыть, а ее-то — тю-тю…