Посыпались бы жалобы, начались бы обиды.
Направление в скафандр выдавал бы главврач, за тремя печатями от заместителей.
Фантазии в скафандре приводили бы к дальнейшей инвалидизации по возвращении в реальность.
Наконец, в скафандр залез бы с пьяных глаз наш лечебный физкультурник и уехал в нем на родную планету.
Вообще, сломали бы сразу. Чего я тут разоряюсь.
Я очень люблю магнитные бури, я благодарен им.
Мне приятны разнообразные возмущения на Солнце и выброс протуберанцев.
В работе я бывал близок к тому, чтобы поклоняться Солнцу – с оттенком уважительной благодарности, в отличие от моих пациентов, которые больше склонялись к смиренному трепету.
Я ни разу в жизни не ощутил на себе ни одной солнечной бури.
Зато многие люди, которых я пользовал – почему-то преимущественно женщины зрелого возраста, – ощущали их все до последней. Мужчин беспокоили другие, внутренние бури, рядом с которыми любой электромагнитный импульс покажется далеким бибиканьем.
Когда население оповещали о солнечной угрозе – по радио, телевизору, разве что не воем сирен, – я знал, что вся палата будет сетовать на магнитную бурю. И что особенно приятно, не искать от нее спасения, потому что она же солнечная, а на Солнце анальгин не пошлешь. Просто мимоходом извещать:
– Я сегодня себя ужасно чувствую. Передавали, что будет сильнейшая магнитная буря.
И я сочувственно кивал, разводя руками. Ничего не поделаешь.
Иногда самочувствие бывало хреновое, а бури не было. Тогда приходилось вызывать ее самостоятельно:
– Доктор, у меня тяжелая голова.
Я начинал беспокоиться:
– Наверное, это магнитная буря. Вы разве не слышали?
Нет, не слышала. Но непременно услышит – не по радио, так на лавочке.
Рожденный ползать летать не только не может, но и не должен.
Ехали мы как-то на работу, в больницу. Электричкой. Унылая и постылая дорога. Мы с урологом сидели напротив добрейшего невропатолога С. и его жены.
Уролог порхал, уролог плескал руками. Он подпрыгивал демоническим бесом – обольщал жену товарища уже без желания, без надежды, понарошку, по причине глубоко въевшегося порока. Жена С. смотрела на него с брезгливой жалостью. Но тот не унимался и не умолкал ни на секунду.
С., сдержанно улыбаясь в бороду, помалкивал. Ему было не угнаться за урологом.
Так продолжалось довольно долго. Но вдруг С. ожил, он надумал ввернуть словцо. Как маленький мальчик из интеллигентной семьи, который впервые в жизни, набравшись храбрости и умирая от страха, называет соседа по песочнице жопой.
Ему хотелось что-нибудь этакое отчебучить. Повисла недолгая пауза, и С. ей воспользовался. Он расплылся в улыбке и выпалил:
– Наши жены – ружья заряжёны!
И замолчал.
А до этого уролог рассказывал о чем-то крайне непристойном.
Жена посмотрела на С. с отвращением. Уролог восхищенно захохотал, колотя себя ладонями по коленям.
Вот и правильно говорят: не садись не в свои сани. С. так и молчал, а уролог никак не мог успокоиться.
Он и на работе продолжал в том же духе: ухватил нашу медсестру за задницу и вкрадчиво спросил:
– Галина Николаевна, вы ведь возьмете у меня минет?
Та смеялась и кокетливо уворачивалась:
– Перестаньте, перестаньте!
Однажды наш уролог загремел из-за беляшей в инфекционную больницу. Его угостил верный товарищ, хирург Кумаринсон, с которым они изображали специальных мусульмано-иудейских врачей и промышляли обрезанием.
Тумаринсон купил беляши и подарил урологу.
У того разразился понос длиною в жизнь. Выйдя из больницы, он не переставал восхищаться персональным ночным горшком, который ему выдали – с личным номером и даже, по-моему, с фамилией.
Но до того все недоумевали, куда вдруг подевался уролог.
Я рассказал сестрам, и они захохотали:
– В носках своих, что ли, Кумаринсон ему беляши принес?
Попадаются люди, которые с болезнью ничего для себя не теряют и не приобретают.
Им вроде и посочувствуешь, а потом пожимаешь плечами. И вроде бы они не такие уж равнодушные, и не самые тупые, и беспокоятся в меру – а все как-то оно не так, без огня.
Лежала у меня одна. Тетка такая, рыхлая, лет пятидесяти. У нее болела и слабела нога. Ну, не очень сильно болела и не шибко слабела. Из всех бумаг у нее была только маловразумительная грамота из 3-й больницы, прославившейся своим творческим подходом к действительности. Там, судя по скупым фразам, с теткой не особенно церемонились: разрезали спину на предмет неизлечимого радикулита, отпилили зачем-то маленький, ни на что не влияющий кусок хребта и зашили снова, без объяснений.
А сама тетка не очень-то внятно рассказывала про свои беды. Заболела она то ли пять лет назад, то ли пятнадцать. После операции стало не то лучше, не то хуже.
Вот так она лежала-лежала, без сдвигов и перспектив. Общалась с соседками по палате в обычной для себя, ровной тональности – как в булочной, в собесе, в сберкассе. Потом раздобыла себе палочку, лечебную трость, и бодро ковыляла с ней: мол, да, с палочкой, но мы и с палочкой, как утка, дойдем и сядем на свой душ Шарко.
Увидев трость, я забеспокоился. Диагноза как не было, так и нет. Тут-то я и вспомнил, что у нас как раз на такие случаи есть профессор, позвал его.
Тот сел напротив тетки, потер руки, выслушал мой озабоченный отчет и приступил к допросу. Пока она отвечала, лицо его делалось все более недовольным.
Тетка покорно, без лишних эмоций, вела бесконечное повествование обо всем на свете.
Профессор нетерпеливо заерзал и стал ее грубо осматривать. Я наблюдал и дивился резкости его движений. Не сказав ни слова, он вышел из палаты, мы пошли в кабинет. Я спросил, нет ли у тетки рассеянного склероза – поганая такая болезнь, безнадежная.
– Что? – презрительно протянул профессор. – Неее-ееет…. Посмотрите, как у нее все медленно развивается… даже после этих дураков-хирургов хуже не стало… и все как бы ей ничего, все ладно… слабеет нога – ну, слабеет… полежала в больнице, выписалась…
Профессор помолчал, думая о чем-то своем.
– Палка подвернулась кстати – она и подхватила, пошла! – сказал он с неожиданной ненавистью.
Махнул рукой, поставил наследственную болезнь Шарко-Мари – диагноз из тех, что только профессор имеет право ставить, и с омерзением на лице ушел. Не оглядываясь и не прощаясь.