— Что — почему? — с трудом выговорила Женевьева.

— Почему этот господин завещал тебе все?

Женевьева вглядывалась в лица детей. В их выражении она различила ответ, бывший у них наготове. Они были уверены, как и всякий, при ком ей случалось затронуть эту тему, что она являлась любовницей Жана Деменса, и это единственный вариант, который устраивал всех.

Ей предстояло сражаться, оправдываться, пытаться доказать невероятное, разрешить чистой воды загадку.

Отставив чашку, она откинулась на спинку высокого кресла.

— Что ж, дети, не стану лукавить, — сказала она.

Они смотрели на нее разинув рот, шепотом повторяя ее слова. Сама не понимая, что с ней творится, Женевьева услышала, что ее уста произнесли:

— Жан Деменс был моим любовником. Да, этого мужчину я страстно любила.

Шокированная, она проговорила in petto: [22] «Прости меня, Джузеппе!»

Поскольку они ждали, она продолжила:

— Мы обожали друг друга. Это было двадцать пять лет назад, я собиралась объяснить, представить вам его, объявить, что мы с Эдди разводимся, а потом… ваш отец заболел. Я не могла его бросить, решила, что буду ухаживать за ним…

К ее великому удивлению, голос дрожал. Она разволновалась, рассказывая эту байку. Быть может, оттого, что под ложью скрывалось немало правды?

Минни, как бы отпуская грехи, коснулась руки матери и спросила спокойно, но все же с печалью:

— Мама, а почему после смерти отца ты нам ничего не рассказала?

— Жан не хотел этого.

— Почему?

— Потому что он сильно страдал.

— Потому что тебя не было рядом?

— Не только.

У Женевьевы горели уши: она знала, что именно собирается сказать, и боялась поверить в это. С ее губ слетели слова:

— Жан был отцом вашего брата Давида. Он так и не утешился после его смерти.

Рыдания душили ее, она не смогла договорить. Да и зачем?

Дети окружили ее, чтобы приласкать и успокоить, оглушенные открывшейся тайной матери, ошеломленные волнением той, что обычно ничем не выдавала своих чувств.

Так Женевьева Гренье — Женевьева, не проронившая ни слезы после смерти Давида, Женевьева Гренье, урожденная Пиастр, пятьюдесятью пятью годами ранее, тринадцатого апреля после полудня, в соборе Святой Гудулы, вышедшая замуж за Эдди Гренье, — под завесой своей выдумки дала волю чувствам. Наконец-то она оплачет свою загубленную жизнь, утраченную любовь и сына, унесенного смертью!

ПЕС

Памяти Эмманюэля Левинаса

Под небом Эно [23] Сэмюэл Хейман несколько десятилетий был врачом в этом поселке, доктором строгим, но всеми любимым. Когда ему исполнилось семьдесят, он отвинтил медную табличку, украшавшую его дверь, и объявил жителям, что больше принимать не будет. Невзирая на их протесты, Сэмюэл Хейман остался непреклонен: он уходит на покой и соседям придется отныне добираться в Меттет, за пять километров, где молодой компетентный коллега со свеженьким дипломом только что открыл практику.

Полвека никому не приходилось жаловаться на доктора Хеймана, но никто не знал его близко.

Когда я обосновался в поселке, все, что мне удалось о нем узнать, — что после смерти жены он один растил дочь и что у него всегда была одна и та же собака.

— Одна? — удивился я.

— Да, месье, одна, — ответил хозяин «Петреля», единственного кафе напротив церкви. — Босерон.

Не понимая, смеется ли он надо мной, я осторожно продолжил разговор:

— Обычно босероны живут… лет десять-двенадцать.

— У доктора Хеймана босерон по кличке Аргос живет больше сорока лет. Мне сорок, и я всегда видел их вместе. Если не верите мне, поинтересуйтесь у старожилов…

Он кивком указал на четырех сухоньких старичков, тонувших в широких клетчатых рубахах, которые играли в карты за столиком у телевизора.

При виде моего ошеломленного лица хозяин расхохотался:

— Я пошутил, месье. Я только хотел сказать, что доктор Хейман хранит верность этой породе. Всякий раз, когда его очередной босерон умирает, он покупает нового, которого тоже называет Аргосом. Так хоть точно знает, что не ошибется, браня свою псину.

— Ленив он, однако! — воскликнул я, злясь, что дал себя провести.

— Ленив? Вот уж чего не скажешь о докторе Хеймане, — буркнул хозяин, вытирая тряпкой барную стойку.

В последующие месяцы я оценил, насколько этот пустомеля был прав: чего-чего, а праздности за ним не водилось! Никакой слабины не давал старый врач, в восемьдесят лет он каждый день часами выгуливал свою собаку, сам колол дрова, руководил несколькими ассоциациями и ухаживал за большим садом, окружавшим его синий каменный дом, увитый плющом. За этим по-буржуазному помпезным строением не было больше домов — только поля, луга, рощи тянулись до дальнего леса под названием Турнибюс, темно-зеленой линией обозначавшего горизонт. Это пограничное расположение на стыке деревни и лесов подходило Сэмюэлу Хейману, который жил как бы в двух мирах — в мире людей и в мире животных, болтал порой с односельчанами, а потом надолго уходил вдвоем со своим псом.

Завидев их на повороте дороги, вы поражались этой паре: то шагали два барина, вида деревенского, но элегантного, один на двух ногах, другой на четырех, похожие статью и повадкой, горделивые, ладно скроенные, уверенно ступающие, сильные, невозмутимые. Они устремляли на встречного сумрачный, строгий, почти суровый взгляд, который становился благожелательнее по мере того, как сокращалось расстояние. Если вы искали различия между человеком и его собакой, то находили лишь новые сходные черты: одетые один в велюр или твид, другой в густую шерсть, гладкую на голове, короткую на теле, оба они носили перчатки — один настоящие, а другому сама природа нарисовала на лапах рыжие рукавички; у Сэмюэла Хеймана были угольно-черные брови на фоне бледной кожи, а на черной шерстке Аргоса бежевые отметины подчеркивали глаза, и этот контраст придавал лицам особую выразительность; у обоих светлым пятном выделялась гордо выпяченная грудь — хозяин обвязывал шею шарфом, а у его четвероногого друга шерсть спереди была янтарного цвета.

Поначалу я здоровался с ними, но и только. Будучи любителем долгих прогулок с моими тремя собаками, я часто встречал их по субботам и воскресеньям, отправляясь в поля.

Сэмюэл Хейман сперва лишь кивал мне, правда собака его была приветливее к моим; после пяти-шести встреч, поскольку я все же старался обменяться несколькими словами, он вступил в разговор, осторожно, как незнакомец с незнакомцем, без малейшего намека на фамильярность. Он потеплел, видя, как Аргос радуется моей своре, и я счел партию выигранной. Однако, когда я, без моих лабрадоров, поздоровался с ним в поселке, он не ответил; его познание мира шло от животного к человеку, это моих собак он помнил и с удовольствием приветствовал, а я был лишь невнятным лицом, маячившим над тремя поводками. Я получил этому подтверждение в тот день, когда поранился в мастерской и хозяин кафе спешно отвел меня к бывшему поселковому врачу. Сэмюэл Хейман склонился ко мне, спросив, где больно, и мне показалось, что обращается он к болезни, а не ко мне, что я для него — лишь случай из практики и он занимается моей раной больше по нравственной необходимости, чем из симпатии. Его помощь ближнему, педантичная, строгая, заказная, была не спонтанной, а по долгу; это проявление воли смущало.