Когда я выбрался из волн, от меня несло соленой водой и ветром странствий как от какой-нибудь баронетовой рыбы. Девушки повеселели, Геша ушла в комнату, видимо, описывать сцену совращения в зарослях, а Паву увел куда-то вежливый Кашон. Я задремал было в кресле, но был разбужен возгласами Павы, спешащей ко мне из недр замка. Ее внешний вид поразил меня в самое сердце: грубоватые шкуры заменило нежно-голубое платьице без украшений, а волосы были стянуты в хвостик пестрой лентой. Выглядела она и смущенной и гордой одновременно.
— Пойдем-ка, Берни, — потянула она меня за рукав, и мы прошли в холл замка.
Я недоуменно воззрился на подругу, она же подвела меня к одной из картин и молча ткнула в нее перстом.
Я пригляделся и едва устоял на ногах. С портрета на меня глядела девушка, поразительно похожая на мою степную невесту, но одетая, разумеется, не в примитивную шкуру бути, а в роскошное кружевное платье, украшенное крупными камнями, видимо, топазами или цирконами. Снисходительная улыбка, не свойственная собственно Паве, озаряла лицо благородной леди.
— И? — наконец выдавил я.
— Вот, прабабушку нарисовали, — ответила гордо Пава.
— Выходит, Кашон — брат тебе?
— Троюродный, если я правильно запомнила.
— А если это совпадение?
— Конечно, может быть и так. Только моего деда, по словам Людвига, сослали за какое-то преступление, и он не вернулся.
— Я вижу, ты в мыслях уже баронесса.
— Пока не вижу в этом ничего плохого. Во всяком случае, мой статус приблизился к твоему.
— Для меня это не имеет значения.
— А для меня имеет.
— Про статус тебе Кашон напел?
— Не понимаю, почему ты к нему прицепился.
— У него зубы торчат.
— А у тебя уши.
— Чепуха, это серьга мое ухо оттопыривает.
— Короче, Берни, я теперь леди.
Что это меняет, так быстро я, разморенный соленой ванной и вечерним солнцем, не мог сообразить. Я бы посмеялся над наивным желанием Павы удержать мое внимание, если бы это не выглядело откровенным свинством, да и не смешно мне было, а скорее мерзко: эти видения с Лидией в главной роли основательно расшатали мою связь с сегодняшней реальностью. К тому же меня бесило, что я не могу вспомнить все сразу, а открываю себя кусками, и до сих пор не добрался до причины своего бегства в колонию.
За ужином баронет выказал горячее желание сопровождать нас в столицу. Он предложил воспользоваться своим баркасом для сокращения и облегчения пути. Мы с энтузиазмом поддержали эту идею.
— А как же Марьяна? — саркастически осведомилась Геша.
Кашон сердито просверлил маркграфиню взглядом и захрустел куриными позвонками.
— Не вижу в этом ничего предосудительного, — наконец буркнул он. — Она сама.
Тут Пава о чем-то спросила несчастного Людвига, кажется, о видах на урожай, он встрепенулся и загундосил, одновременно пытаясь споить Паву своим мерзким вином. Та вежливо слушала, но твердой рукой препятствовала охальнику в его замысле.
Я поднялся в выделенную мне каморку с видом на море и уставился в окно. Апатия, поразившая меня, темными клубами расползалась по нервам, но все же это было лучше, чем очередной приступ сумасшествия. И когда я об этом подумал, фиолетовые небо и волны совсем затуманили мой мозг, я доплелся до жесткой кровати и провалился в тяжелый вязкий сон.
Проснулся я от слабого шелеста прилива, задолго до рассвета. Небо на востоке едва начинало бледнеть.
Гнусная папироса кое-как помогла отвлечься от преследовавшего меня и вне сна кошмара — ему на смену пришло воспоминание.
Каким-то чудом я добрался в тот вечер до города, втащился в первый же постоялый двор и бросил свою повозку в гараже. По счастью, после женитьбы мой кредит повсюду был мгновенно восстановлен, и я не встретил затруднений с подзарядкой предельно истощившейся Призмы.
То, что шагать ночью по улице и пытаться по горящим окнам определить местонахождение Лидии — по меньшей мере глупо, я понимал превосходно. Вино также не стоило употреблять, поскольку намного легче от него не станет, зато я могу очнуться через несколько дней в какой-нибудь канаве. Бесконечная тоска терзала сердце, жестокая горечь разъедала душу, и темные улицы дарили обманчивое успокоение. Сначала я заглянул во все культурные учреждения и гостиницы, в которые успел до полуночи, а потом в бреду топтал мостовые, и шаги мои гулким эхом отражались от стен.
Надеялся я только на время и остатки разума, приведшего меня на рассвете к воротам трактира, в котором я остановился.
Я проснулся после полудня, почти излечившийся. Догадавшись наконец поразмыслить, я поехал к фешенебельной, но находящейся в некотором отдалении от центра и поэтому не посещенной мной накануне гостинице, и столкнулся у входа с четой Колябичей. Мы церемонно приветствовали друг друга.
— Уезжаете? — осведомился я.
— Пора, дорогой савон, пора, — добродушно отвечал тесть. — Собственно, мы ведь на премьеру ходили, в «Паяц». Жаль, что Вас с нами не было, Лидии очень понравилось.
— Увы, савон, дела заедают. А в каком номере поселилась Лидия, позвольте Вас спросить?
— Ах, милейший, — затарахтела маркграфиня, — девочка так устала, что еще спит. Не согласитесь ли с нами позавтракать? Тут есть прелестный ресторанчик, и весьма недорогой. А устрицы просто объедение.
Всегда терпеть не мог этих скользких моллюсков, но все же ее предложение напомнило мне, что я уже очень долго не ел. Тем не менее я отказался, откланялся и прошел к комнате Лидии — и остановился, не решаясь постучать. За дверью было ужасно тихо, и безумная мысль сверлила мозг, но чудовищным усилием я отогнал ее, смахнул с глаз невидимую паутину и поднял отяжелевшую руку.
Конечно же, горячая ванна и Лидия излечили мой психоз, и уже к вечеру я мысленно корил себя за вчерашнее нелепое поведение.
Несколько дней, последовавших за встречей, слились в один промежуток времени, иногда прерываемый сном, где попало и на чем угодно. У Лидии оказалось множество городских знакомых, почти друзей, с которыми я раньше не раз кутил и даже ездил на охоту. Конечно, было и вино, и однажды ясным апрельским утром я понял, что с меня довольно.
Рядом на тощем матрасе сопела Лидия, тонкий лучик света, пробивавшийся сквозь щель в занавесках, несмело подкрадывался к ее спокойному лицу, гладкие, мягкие волосы ее змеями расползлись по клетчатому мятому ложу, губы приоткрылись, обнажив верхний резец. Безумные дни и ночи не оставили своих ужасных следов в ее по-новому открывшемся для меня облике. Я выбрался из-под покрывала и подошел к одиноко стоящему в углу комоду, увенчанному высоким, захватанным жирными пальцами зеркалом. В глубине зрачков чернела боль, исподволь начавшая заполнять меня после возобновления «светской» жизни. Бессильная злоба на себя поднялась изнутри, и усилием воли я сдержал звериный вой, готовый вырваться из глотки.