Волной накатил странный сухой холод, казавшийся не морозным неощутимым воздухом, а чем-то вполне осязаемым, вроде ледяной плиты. В висках заломило.
Ольга замерла с колотящимся сердцем, боясь шелохнуться, напрягши все свое умение, посылая в окружающее пространство нечто вроде крика, означавшего: здесь никого нет и не было, кроме прохладного ночного воздуха…
То ли эти причудливые огни-твари оказались гораздо слабее ее, то ли попросту не учуяли, но гирлянда, вскоре развернувшись, вновь повисла в неподвижности, играя оттенками и переливаясь удивительно чистыми колерами, а медузы прилипли к стене на прежнем месте. Ольга осторожненько двинулась дальше. Над ее головой светились высокие аркообразные окна, слышались громкие голоса. Замерев в простенке, она прислушалась: судя по шуму, там всего-навсего кутила развеселая компания. Но ведь чутье ее никогда прежде не подводило…
Она поднялась к третьему этажу – держа руки по швам, в позе застывшего в шеренге солдата. Прекрасно знала, что невидима, но инстинктивно отпрянула, оказавшись у освещенного окна в полтора человеческих роста. Прижалась к холодной стене, выглядывая из-за лепнины.
Пожалуй, это и впрямь была развеселая гулянка – уставленный бутылками стол, хлопанье пробок, сверканье золотого шитья на военных мундирах, орденские звезды на фраках, главным образом молодые лица, хотя попадаются и седые, осанистые…
Ольга узнала камергера, с непроницаемым лицом восседавшего во главе стола. Узнала Биллевича, азартно толковавшего что-то соседу-гусару, – граф выглядел обычнейшим человеком, веселым, обаятельным. Больше знакомых лиц не было.
Незнакомый кавалергард как раз откупорил бутылку так лихо, что добрая половина пенного содержимого выплеснулась на стол и соседей – что они встретили молодецким ревом. Он плеснул в бокалы, первым схватил свой и заорал, блестя черными глазами, сверкая великолепными зубами, способными, пожалуй, перекусить гвоздь:
– За скорый конец тирана!
Соседи подняли бокалы и размашисто с ним чокнулись. Окружающие поддержали кавалергард одобрительным гулом, послышались выкрики ко всех сторон:
– Смерть тирану!
– Да здравствует республика!
– Свобода, равенство, братство!
– Революционную бритву тирану!
Шум стоял превеликий. Пожалуй, никакие это не шутки, подумала Ольга, разглядывая их лица – ожесточенные, исказившиеся, упрямые. Все было ясно: вряд ли под тираном, которому желают скорой смерти, подразумевался какой-то далекий иноземный монарх вроде турецкого султана… Значит, все продолжается. Значит, следует ждать выполнения намеченного плана, о котором она уже немало знала. Мундиры сразу четырех гвардейских полков… ага, еще и лейб-гвардии уланского… Офицеров не так уж много, всего, если считать и штатских, наберется дюжины три человек, но это еще не значит, что столь малая кучка не может быть опасной…
Среди всеобщей воодушевленной ярости камергер Вязинский встал и, не оглядываясь, направился к дверям в соседнюю комнату. Никто его отсутствия и не заметил – один Биллевич проводил трезвым внимательным взглядом.
Ольга проворно переместилась правее и оказалась у окна в соседнюю комнату. Она была гораздо меньше и ничуть не напоминала пристанище пьяного разгула: там за столом сидели полковник Кестель и какой-то незнакомец в мундире конногвардейцев, с флигель-адъютантским аксельбантом. На столе не имелось ни единой бутылки, он вообще был пуст, если не считать каких-то бумаг, лица у обоих были серьезные, сосредоточенные.
Камергер вошел, остановился перед гвардейцем. Тот торопливо вскочил и с некоторым волнением произнес:
– Я вас благодарю за оказанную честь, ваше сиятельство…
Кестель тоже встал, положил незнакомцу руку на плечо, замер в горделивой позе.
– Господин Вистенгоф, – проникновенно сказал камергер, тоже положив руку на плечо конногвардейцу отеческим жестом. – Я и передать не могу свое волнение, восхищение вашим душевным благородством и отвагою… – Он не без пренебрежения дернул подбородком в сторону залы, откуда доносился пьяный гвалт. – Безусловно, те господа, что там собрались, не подведут в нужное время… Но они чересчур шумны и болтливы для серьезных людей. Мы, собравшиеся здесь узким кругом, смею думать – другое дело. В о ж д и не должны шуметь и сотрясать воздух патетическими воплями. И я рад, господин полковник, сообщить вам, что отныне вы числитесь среди вождей общества нашего…
Ольга прекрасно видела лицо флигель-адъютанта – он был на седьмом небе от счастья, себя не помнил от радости: глупо выпученные глаза, напыщенная поза, словно скопированная с какой-нибудь древнеримской статуи… Это не колдовство, в смятении подумала она, никто его не обморочивает, им просто играют, как куклой, с помощью тех самых коварства и хитрости, что множеству обычных людей присущи…
– Разумеется, они, – камергер вновь небрежно кивнул в сторону шумной залы, – тоже необходимы для нашей цели. Но все они будут исполнять подчиненную роль. Зато вы, Петр Людвигович, вы – другое дело. Человек, от руки которого падет презренный тиран, будет историей поставлен рядом с Брутом и Робеспьером, в невероятной выси…
– Я не подведу, – сказал полковник. – Можете не сомневаться. По-моему, во мне мало сыщется от романтичного юнца или крикуна вроде этих. – Он не менее презрительно покосился в ту сторону. – У меня есть убеждения, у меня есть счеты. Вы даже не представляете, с каким удовольствием я всажу пулю в голову этому коронованному унтеришке…
Он говорил спокойно и просто, без всякой аффектации, голос звучал ровно, глаза смотрели безмятежно – и Ольга поневоле содрогнулась от этого сочетания: безразличия тона и содержавшегося в словах смысла…
– Позвольте вас поправить, – мягко сказал камергер. – Пистолет – это, знаете ли, ненадежно. Может подвести – мало ли будет причин… По-моему, это гораздо надежнее.
Он протянул полковнику кинжал в черных ножнах, кажется, металлических. Сверкнули кроваво-красные камни на затейливой рукоятке с крестовиной в виде птичьих лап.
– Пожалуй… – согласился полковник, до половины вытаскивая кинжал из ножен.
– Только не прикасайтесь к лезвию! – торопливо предупредил камергер. – Я постарался учесть все случайности и дать вам наибольшие шансы… – он дружески приобнял полковника и сказал невероятно задушевно: – Вы и не представляете, друг мой, с каким удовольствием я поменялся бы с вами местами… Но я человек не военный, боюсь, что в решающий момент рука дрогнет, не справлюсь…
– У меня не дрогнет, – мрачно заверил полковник, пряча кинжал на груди. – Честь имею, господа…
Он поклонился и вышел в другую дверь, не в ту, что вела в пиршественную залу. Когда дверь закрылась за ним, камергер со вздохом облегчения плюхнулся в кресло, откинулся на спинку, обитую синим атласом в розовый цветочек, прикрыл глаза. Сидя в таком положении, произнес: