Обед действительно показался Добрынину праздником. Горячая пшенная каша обжигала рот, но медленно есть народный контролер почему-то не мог. Ржавая ручка ложки неприятно шершавила пальцы — до обеда Добрынин успел очистить от ржавчины только черпалку. Дмитрий же наоборот — очистил только ручку и теперь вместе с кашей у него на зубах похрустывала иногда и рыжая крошка ржавчины.
Запив кашу сладким чаем, Добрынин и Ваплахов пошли искать товарища Тауфенбаха, чтобы хоть что-нибудь узнать. Переходя через несчетное количество рельсов, то и дело спотыкаясь о шпалы, народный контролер со своим помощником чуть не попали под самостоятельно катившийся грузовой вагон. Едва успев выскочить из-под него, они отдышались и дальше пошли с еще большей осторожностью.
Тауфенбаха нашли в его теплушке — состав рельсоукладчика стоял на старом месте.
— Дней через десять будет поезд на Москву, — сообщил им немец.А пока можете спокойно здесь отогреваться. Мы с Брузе снова ветку строить отправляемся. Завтра с железнодорожной коммуны всех новых рабочих забираем, так что теперь несколько дней вся каша на кухне — ваша.
— А куда строить будете? — поинтересовался Добрынин.
— По прямой на север, в сторону Туруханска. Там экспедиция много рыбы обнаружила: река совсем замерзла до дна, а вместе с ней — и рыба. Передали, что на кубометр замерзшей реки до пуда рыбы. Преувеличивают, наверно, но приказали срочно ветку строить…
Добрынин понимающе кивнул.
— А рыбу как везти будете? — спросил Ваплахов.
— Это Сикальский, когда с прииска Мясного вернется, решать будет. Наверно, в вырезанном льду повезут. Это ж не наша задача. Мы только одноколейку прокладываем, да и то все эти одноколейки — временные…
— Как временные? — удивился Добрынин.
— Они ж без укрепления, просто по поверхности земли или по мерзлоте. Чтото там случится или, скажем, потеплеет и земля осядет — рельс лопнет, значит, ремонт нужен… Ну на год-два хватит их…
— А как нам узнать — который поезд на Москву пойдет? — спросил народный контролер.
— Комендант вам скажет, он в курсе.
Дверь в теплушку открылась, и вошел товарищ Брузе, высокий, краснощекий с мороза. На лице — сплошное неудовольствие.
— Что там? — встретил его вопросом Тауфенбах.
— Некачественную бригаду нам сколотили… — сдержанно ответил товарищ Брузе. — Десять бывших хлопкоробов из края басмачей и трое русских пьяниц. Да, и еще один разжалованный полковник…
— Поставишь его бригадиром! — подсказал Тауфенбах. Брузе кивнул.
— Ну, мы пойдем! — Добрынин поднялся из-за стола, не желая своим присутствием отвлекать хозяев теплушки от дела.
После горячего вкусного ужина в их «покой» пришел комендант. Здесь уже они додумались познакомиться. Звали коменданта Федор Косолобов. Оказался он на редкость разговорчивым человеком и за разговорами с ним просидели они до полуночи. Будучи все еще жадным до новостей советской жизни, Добрынин задавал вопрос за вопросом, а Косолобов с удивительным энтузиазмом отвечал, а между делом еще успевал пошутить или прибаутку сказать, от которой народный контролер до колик в животе смеялся. Иногда смеялся и Ваплахов, но намного реже. Так, например, если шутка коменданта была про баб, то урку-емец ее понимал, а вот когда там два красноармейца напились и вместо приговоренных к расстрелу саботажников расстреляли группу ударников, собравшихся для фотографирования на «доску почета», а фотограф, приехавший из райцентра, сфотографировал саботажников — так тут почему-то Ваплахову смешно не было.
— Ну а станция эта как называется? — продолжал спрашивать Добрынин.
— ВУС-542, — отвечал Косолобов. — Это сокращение такое — временная узловая станция…
— А почему временная? — допытывался народный контролер.
— А рельс плохой, потому и временная. Тут нам передавали, что война к концу идет, а значит решено было по всей Германии и в тех странах, что за нее были, все рельсы скрутить, привезти сюда и тут их поставить, а они, после победы, если захотят — пускай у нас наш рельс покупают или на продукты выменивают!..
Добрынин слушал и удивлялся, удивлялся и слушал.
— Я щас чаю принесу! — комендант подскочил и выбежал из «покоя». Видно, испугался, что гости захотят уже спать ложиться, а так, пока они вместе чай будут пить, так и еще поговорят о чем-нибудь.
Так и случилось. Легли Добрынин с Ваплаховым уже под утро и, ясное дело, завтрак проспали. Поднялись только к обеду.
В столовой железнодорожной коммуны они оказались единственными едоками. Баба, просовывавшая миски с кашей в узенькое «окошко выдачи пищи», даже удивилась, когда услышала требование выдать две порции.
— А вы че, не уехали? — спросила она, пытаясь рассмотреть посетителей.
— Нет, — кратко ответил ей Добрынин. — Мы поезд на Москву ждем!
— А, Разноглазого!.. — сказала она. — Ясно… Присев за столик и вытащив из кармана свою уже полностью очищенную от ржавчины ложку, Добрынин вспомнил, что сказала повариха. Вспомнил и подумал, что Разноглазый — это, должно быть, фамилия машиниста.
Тут в столовой появился еще один мужичок — плотный, усатый, с широким, как клинок лопаты, лицом. Он взял свою миску каши и, не спрашивая, сел к ним за стол.
Добрынин ждал, что мужик заговорит, но тот, не обращая внимания на соседей по столу, быстро проглотил свою кашу и ушел.
Позже от коменданта Косолобова Добрынин узнал, что мужик, который к ним подсаживался, — радист, и к тому же контуженый и не совсем нормальный. Иногда он пишет письма своему давно умершему деду и передает их по рации всем подряд. Три раза его уже приказывали уволить, но другого радиста не присылают.
«А еще, — сказал Косолобов, — он не разговаривает. Когда война началась, он, чтобы на фронт не забрали, сам себе язык откусил. А его все равно забрали, но все-таки повезло. Эшелон, в котором его на фронт везли, враги разбомбили. Почти все погибли, а его только контузило. Вот теперь здесь и сидит да эти свои письма пишет».
На следующий день, когда Добрынин и Ваплахов спустились на первый этаж в столовую, радист уже обедал. Народный контролер и урку-емец взяли свои миски у поварихи и молча уселись к нему за стол. Так Добрынин решил, думая этим показать как бы свое уважение и в тоже время самоуважение. Снова молча пообедали они и разошлись.
Через какой-то час в их «покой» заглянул комендант.
— Ну, как поели? — спросил он приветливо. — Надо, надо полежать часокдругой после обеда. Чтоб вы тут себя как в санатории чувствовали.
Поболтав еще минут пять ни о чем, он вдруг высказал просьбу к Добрынину. Просьба заключалась в том, чтобы наутро провести контроль работы поварихи коммуны, так как Косолобову показалось, что из каши исчезло масло.
Во время завтрака, как раз когда повариха просунула в окошко две миски, в ее помещение вошли комендант и Добрынин с мандатом. Ваплахов стоял в столовой, прикрывая «окошко раздачи». Прочитав мандат народного контролера и узнав в чем дело, баба расплакалась, стала божиться, что больше этого не допустит, а когда комендант упомянул о суровых приговорах военного времени, повариха повалилась на пол, вытащила из-под какого-то ящика батон масла весом в полпуда, отдала его в руки коменданта и снова рухнула, обхватив Косолобова за колени и неся всякую жалостливую чепуху про голодных детей, про домогательства радиста и про безногого деда, которого она каждый день в уборную выносит.