В конце августа на фабрике играли свадьбу. Свадьба была внутреннего характера — жених и невеста работали вместе в цехе надувных шариков.
Фабричную столовую для этого события так разукрасили, что у гостей со стороны просто дух захватило. С потолка свисали гирлянды надувных шаров, а вдоль стен выстроились ряды надутых и привлекательно-ярких красноармейцев, крестьян, тракторов и коров, летчиков и танкистов. Можно было подумать, что празднуется не свадьба, а какой-нибудь важный юбилей фабрики.
Когда гости расселись на свои места, слово взял товарищ Фомичев. Он рассказал много хорошего про молодоженов и от фабрики подарил им проигрыватель для пластинок, а профком вручил молодым детскую коляску, и сразу же загремело над столами многократное «горько!».
На следующий после свадьбы день Ваплахов вместо обеда сходил в ближний магазин канцелярских товаров и купил там чернил и бумаги.
Добрынин заметил, что урку-емец с утра пребывал в странном приподнятом настроении, но никаких вопросов ему не задавал, тем более что рот постоянно был занят работой, а в редкие минуты передышки больше хотелось сделать несколько глубоких вдохов, чем вести разговор.
Однако вечером все прояснилось.
Ваплахов, вместо того чтобы готовить ужин, сразу после возвращения с фабрики сел за стол и стал что-то писать.
— Что это ты пишешь? — спросил Добрынин.
— Письмо.
— А кому?
Тут Ваплахов внимательно посмотрел на старого товарища, и увидел в его взгляде Добрынин много тепла и доброты.
— Тане Селивановой, — мягко произнес урку-емец. Добрынин задумался. Почему-то с давних времен решил он, что писать письма — это женское занятие, а мужчины должны слать радиограммы. И вот теперь, видя перед собой пишущего письмо мужчину, он понял, что был в своих мыслях не прав. И вспомнилось ему письмо, полученное вместе с посылкой от товарища Волчанова. Попробовал он вспомнить: писал ли письма товарищ Ленин? В недавно прочитанных рассказах о письмах ничего не было.
— А о чем пишешь? — спросил Добрынин, отвлекшись от своих мыслей.
Ваплахов дописал какое-то слово и, опустив ручку в чернильницу, сказал:
— О нашем труде пишу, о фабрике…
— И обо мне?
— Да, конечно. И о вчерашней свадьбе хочу написать, — при этих словах в голосе урку-емца появилась нотка надежды и мечты.
Добрынин кивнул.
— Тебе она нравится? — спросил он прямо.
— Да, — сказал Ваплахов.
— Хорошая девушка, — одобрительно произнес Добрынин. — Патриотка. Может, женишься? ! Урку-емец не то чтобы смутился, но промолчал. Не знал он, как ответить на эти слова. Конечно, вчерашняя свадьба ему понравилась, и он завидовал жениху, представляя себя на его месте. Но на месте невесты виделась ему только рыжеволосая Таня Селиванова в сиреневом сарафанчике, плотно облегающем ее сильную фигуру.
— А у тебя еще ручка есть? — спросил вдруг Добрынин.
— Есть.
— И бумага?
— И бумага.
— Дай, — кратко попросил Добрынин. — Я, наверно, тоже письмо напишу.
— Кому? — едва заметно улыбаясь, спросил урку-емец.
— Да… товарищу Тверину хочу написать, — признался Добрынин.
В этот вечер они так и не поужинали. До самой темноты сидели они за столом друг против друга и скрипели перьями ручек, останавливаясь, обдумывая каждое слово, каждое предложение.
Это занятие так захватило Добрынина, что в какой-то момент показалось ему, будто он разговаривает с товарищем Твериным, будто на каждый написанный вопрос он слышит ответ, сказанный таким знакомым, таким близким, чуть хрипловатым и уставшим голосом.
В этом письме Добрынин наставил столько вопросительных знаков, что их хватило бы для двух личных листков по учету кадров. Спрашивал он товарища Тверина и о здоровье, и о жизни в Кремле, и о товарище Волчанове. Но самое сокровенное, самое важное написал он в конце письма после долгих колебаний и внутренних сомнений. Попросил он товарища Тверина, если это возможно, отправить его работать на более трудный и ответственный участок. И уже в самом конце письма, перед прощальным письменным рукопожатием, поинтересовался Добрынин своей семьей и детьми. Однако поинтересовался кратко, чтобы не подумал товарищ Тверин, что личное Добрынину важнее государственного.
Пока писал он свое письмо, урку-емец склеил из бумаги два конверта. Один из них надписал , а второй пододвинул к Добрынину.
Ночью Добрынин плохо спал, все время думая о письме и о том, что подумает Тверин, получив и прочитав его.
Однако утром по дороге на фабрику Ваплахов и Добрынин зашли в почтовый участок и отдали письма в нужное окошко, заплатив за их пересылку.
Работали они в этот день без лишнего напряжения, и, может быть, поэтому урку-емец обратил внимание на одну подозрительную деталь — у многих красноармейцев при надувании воздух начинал выходить из двух дырочек, оказавшихся прямо в середине голубых нарисованных зрачков.
— Кажется, кто-то им глаза прокалывает, — сказал Ваплахов.
Добрынин, присмотревшись, согласился с подозрениями Ваплахова.
— Давай проверим процент такого брака, — предложил он. — А после обеда доложим Фомичеву. Надо ведь что-то делать.
Ваплахов согласился. Если дырочки находились в очевидно случайных частях тела надувных фигур, контролеры заклеивали их. Но если брак оказывался в глазах изделий, то эти изделия откладывались в сторону.
До обеда было обнаружено семнадцать красноармейцев с дырочками в глазах.
— Это проколы! — пришел окончательно к выводу Добрынин. — Здесь действует вредитель.
Взволнованные, взяв с собой отбракованные изделия, контролеры первым делом пошли к Фомичеву. Рассказали ему о своих выводах.
Директор тоже разволновался не на шутку. Он попросил дать ему до вечера время подумать, но вечером, сказал он, необходимо будет собраться и что-то решить.
К окончанию рабочего дня количество красноармейцев с проколотыми глазами выросло до сорока. И, что интересно, вредитель не трогал ни надувных рабочих, ни крестьян, и никакие другие изделия, а только красноармейцев.
Добрынин, очень любивший и уважавший военных, был очень возбужден.
— Ты видишь, — говорил он. — Кто-то там в цеху ненавидит Советскую Армию! Но кто? Там ведь одни женщины!
Ваплахов тяжело вздохнул. Происходящее действительно казалось загадкой, ведь не могли же женщины ненавидеть Красную Армию, они вообще к ней никакого отношения не имели и даже наоборот, зная, что в этой армии служили или служат их мужья и сыновья, они должны были питать к ней самые теплые чувства. А вот так мог поступать только человек, не имеющий и не желающий иметь ничего общего с армией, или же просто явный враг. Хотя, конечно, был этот враг пока не явным, еще предстояло его отыскать и показать всем.