— И о чем книга была? — поинтересовался Добрынин.
— О какой-то птице. Запутанно довольно, но смысл был в том, что всенародное счастье наступит в стране, ведь это черт его знает когда было, в общем, счастье наступит, когда одна птица умрет.
— Птица?
— Ну да, птица, которая руководит… что-то в этом роде. Если хочешь, я тебе копию перевода дам, у меня несколько осталось.
— Хорошо, — Добрынин кивнул.
Думать о птице ему не хотелось. Мысли были заняты товарищем Твериным. Вспомнил Добрынин рассказ «Ленин и Тверин», вспомнил и еще больше загрустил, ведь теперь оба они были мертвы, и неясно было, кто будет дело до конца доводить.
— Ночевать где будешь? — спросил Волчанов.
— Да, пожалуй, к Марии Игнатьевне поеду, а то как-то неудобно. Не видел ее столько и не писал…
— Не надо туда, — сказал вдруг Волчанов. — Она там больше не живет.
— Как? Почему? — Добрынин удивленно посмотрел на Друга.
— В Кустанай выслали три года назад… — Волчанов вздохнул и продолжил: — Слишком часто тебе изменяла. Вот оформили ей служебный развод и выслали. Так что теперь она тебе — никто. Григорий, сын твой, еще живет там…
Озадаченный Добрынин несколько минут мысленно пережевывал новость.
Жалко ему было Марию Игнатьевну. Ну и что, думал он, что изменяла она? Она ведь не настоящей женой была, а служебной! Да и то — столько лет порознь! Сколько дней вместе пробыли — по пальцам пересчитать можно. И вдруг мысли его сами собой перескочили на настоящую его жену — Маняшу. Вспомнил он ее. Вспомнил, и поникла голова.
— Ты чего? — спросил друга Волчанов.
— Да так, — Добрынин вздохнул. — Ты не знаешь, что с моими? С Манящей, с детьми?
Теперь Волчанов о чем-то задумался.
— Пошли назад, в Кремль. У меня в кабинете переночуем, — сказал он. — Да и попробуем про твоих узнать. А?
Осенняя вечереющая Москва, украшенная еще больше золотом уличных фонарей и светом троллейбусных фар, шумела радостно, наполненная жизнью и верой в будущее. Москва еще не знала о смерти Тверина. Москва будто бы еще жила прошлым.
Вернувшись в кабинет, Волчанов стоя набрал телефонный номер. Потом присел.
Добрынин тоже присел и смотрел не мигая на черный аппарат.
— Да? Полковник Омельченко? Тут такое дело… нужна папка семьи Добрыниных… по индексу: Добрынин Павел Александрович, народный контролер с…
— Тысяча девятьсот двадцать восьмого, — подсказал Павел.
Волчанов повторил в трубку.
— Я у себя… — сказал он потом. — Да, и ночевать здесь буду. Кстати, ты сегодня домой идешь? Да? Можно будет У тебя на ночь матрац с одеялом взять, ко мне старинный друг приехал? Ну добро, не забуду?
Опустив трубку, Волчанов посмотрел на Добрынина, и взгляд его был чист и светел.
— Порядок, — сказал он. — Через полчасика узнаем, что там с твоими, где они там…
Чтобы не ждать без дела, сходили друзья на четвертый этаж в дежурный ночной буфет. Выпили по чаю с двойным сахаром, съели по бутерброду с докторской колбасой. Когда вернулись — увидели у кабинета ожидавшего их с папкой в руках молоденького офицера.
Когда подошли, офицер вытянулся в струну и отдал честь генералу Волчанову.
Тот похлопал его по плечу, взял папку, и зашли они с Добрыниным внутрь. Снова сели по разные стороны письменного стола.
Волчанов развязал тесемочки, раскрыл папку. Полистал документы, потом оживился, вытащил несколько скрепленных листков и стал внимательно их изучать.
Добрынин из-за любопытства приподнялся, хотел перегнуться и заглянуть в эти бумаги.
— Ты извини, Паша, — остановил его Волчанов. — Понимаешь, эти документы только для служебного пользования. Тут уж порядок такой, ничего не поделаешь. Но все, что надо, я тебе вслух прочитаю. Добро?
— Ну, раз порядок… — Добрынин развел руками.
Он сидел и терпеливо ждал. Минут через пятнадцать Волчанов отвлекся от бумаг.
Лицо его было серьезным.
— В общем, — заговорил он немного замедленно, словно подбирал слова, — Маняша твоя умерла… От болезни. Похоронена там же, в Крошкино. Кавалер ордена Ленина, и вот медалей у нее много было… Петр, младший твой, в войну погиб… геройски. Ну а Дарья жива, живет в Киеве. Замужем, трое детей. Муж — инженермостостроитель, а сама Дарья — учительницей в школе. Вот так…
— Слушай, Тимоха, — проговорил упавшим голосом Добрынин. — У тебя тут выпить есть?
— Нет, не разрешают здесь, — сказал Волчанов. — Нам не разрешают, военным…
— Жаль, — Добрынин прикусил губу. — У меня в вещмешке есть фляга, но вещмешок милиционер забрал утром… на входе…
— А-а, — выдохнул Волчанов, — это не проблема! Сейчас!
И он позвонил на милицейский пост, приказал срочно принести ему находящийся у них вещмешок товарища Добрынина.
Народный контролер оторопелон никогда не слышал, чтобы Волчанов так громко и строго кричал на кого-нибудь, как он кричал в этот момент на дежурного милиционера.
Через минуту бледный милиционер занес вещмешок и тут же убежал как-то совершенно не по-военному. Не попрощавшись, не отдав чести.
— Ну, доставай! — Волчанов кивнул Добрынину на мешок.
Пока пили, поминая друзей, Ваплахова, товарища Тве-рина, зашел на минутку полковник Омельченко — принес скрученный и перевязанный бечевкой матрац и повоенному свернутое в «сосиску» зеленое одеяло.
На следующий день с шести утра тысячи репродукторов разносили по Москве тяжелую классическую музыку, прерываемую каждые десять минут официальным сообщением о смерти товарища Тверина.
Когда Добрынин проснулся, услышав эту музыку, Волчанова в кабинете не было. Его матрац и одеяло были уже скручены и лежали в углу.
Добрынин оделся, выпил воды из графина, стоявшего на подоконнике. Выглянул на улицу.
Окна кабинета выходили на Красную площадь. Добрынин увидел, как два десятка дворников под надзором милиционеров сметают с булыжника площади опавшие листья, собирают их в кучи и, полив бензином из канистр, поджигают.
Пришел Волчанов. Он выглядел свежим и бодрым. Одет был в штатское.
— Ну как, выспался? — спросил он Павла.
— Да.
— А я сходил венок нам выбрал. Знаешь, всегда в таких случаях лучше раньше прийти. А то я как-то задержался, кого-то из секретарей хоронили мы тогда, пришел за венком, а там уже только один оставался «От коллектива Второго московского мясокомбината». Так неприятно в душе было. Вот, думал, смотрят на меня люди на улице и думают — мясник идет! Форму ведь нельзя надевать.
— Почему? — спросил Добрынин, скручивая свой матрац.