И я снова подошел к стойке.
- Снова двойную? - спросила "кофейница" Валя.
- Нет, простую.
Я снова пил кофе, только в этот раз положил туда два кубика сахара вместо обычного одного. И снова думал, точнее перебирал в мыслях все знакомые мне кофейни, выбирая ту, в которой вечером перед закрытием бывает поменьше посетителей. В этом подвальчике, в принципе, под вечер редко бывает больше двух-трех кофеманов, но здесь такие крутые ступеньки, что, убегая, можно себе шею свернуть.
Я поймал себя на мысли, что кроме всего прочего еще и о здоровье этого Кости забочусь, хоть и не видел его ни разу и не уверен, что в последний момент успею его увидеть.
Старик-фотограф меня не подвел. И фотография вышла ничего, просто портрет любимого актера. С едва прочитываемой и из-за этого какой-то загадочной улыбочкой и умным прищуром, в котором было что-то ленинское.
За окном шел вечерний дождь. Я сидел на кухне и наслаждался одиночеством. Пил чай из шиповника. Думал о сюрпризе, который я готовлю для своей жены. И совсем не думал о том, что наши отношения или их отсутствие перешли на новую ступень - она не ночевала дома прошлой ночью и только утром забежала, чтобы взять что-то или переодеться. Это было рано утром - я еще спал и больше слышал ее приход, чем видел.
В ее отсутствии сейчас было что-то райское, что-то гуманное по отношению ко мне. И этот вечерний дождь не был бы таким сентиментальным, будь она рядом или в комнате. Есть же люди, чье отсутствие вызывает радость или даже провоцирует ощущение счастья. Плохо, когда таким человеком оказывается жена.
Раздавшийся телефонный звонок не спугнул уютную атмосферу вечера.
Звонил Костя.
Узнав, что все готово, попросил следующим утром положить конверт с фотографией и "наводками" в абонентский ящик номер триста тридцать один в двадцать пятом отделении связи, которое находилось в самом начале Владимирской, почти у Андреевской церкви.
После телефонного разговора я почувствовал сильную усталость, свалившуюся на меня внезапно и неожиданно. Захотелось спать. Вечерний дождь зазвучал убаюкивающе. Но перед тем, как идти спать я все-таки заставил себя взять календарик и листок бумаги. По календарику я выбрал день своего будущего убийства - следующий четверг. К этому дню недели я имел особые чувства. Когда-то в четверг я познакомился с одной девушкой и тут же пригласил ее в кафе. Дело было на Подоле и после этого на протяжении счастливого года или чуть дольше мы с ней называли это кафе "четверговским". Оно распологалось в трех минутах ходьбы от Контрактовой площади. Как раз по трамвайной линии, ведущей к речному порту. Кафе, не имевшее и до сих пор не имеющее названия, сумрачное, с плохим освещением и двумя небольшими залами. Конечно, можно было бы выбрать "место преступления" и посимпатичней, да и поприличнее. Но я остановил свой выбор на этом кафе.
На листке бумаги я написал "четверг 12 октября 18:00 кофейня по ул.Братской возле остановки тридцать первого трамвая в сторону Почтовой площади". Положив фото и записку в конверт, я с чувством исполненного долга лег спать.
Утром я нашел на нужной почте комнату с абоннентскими ящиками и бросил конверт в триста тридцать первый из них.
Жить мне оставалось два с половиной дня и надо было решить, как их прожить, ведь оставшееся время моей жизни было уже настолько ограничено, что при небольшом усилии исчислялось в точном колличестве секунд, не говоря уже о минутах и часах.
После почты возвращаться домой не хотелось. Погода стояла хорошая наступила, видимо ненадолго, "золотая осенняя пора", желтые и красные листья, устойчивая бодрящая прохлада и отсутствие ветра при совершенно голубом небе. Если бы в раю наступала осень, она была бы именно такой.
По Андреевскому спуску я медленно пошел на Подол. Галереи и магазинчики только открывались. Самые громкие звуки на спуске порождали в этот момент мои туфли, ударяясь о булыжник мостовой своими дешевыми пластиковыми подошвами.
Не думая особенно о конкретном своем пути, я оказался в конце концов на Братской в том самом "четверговском" кафе. Благо оно уже работало и какой-то парень студенческого вида, забившись в угол, пил свой первый, должно быть, на сегодня кофе. Я тоже взял половинку и уселся за столик в другом углу. И вот тут уже задумался об оставшихся у меня для жизни минутах и часах. Захотелось взять лист бумаги и ручку и составить точный график или план дел и встреч. И чтобы не так, как обычно, чтобы хотя бы половину из этого плана вычеркнуть в знак исполнения. Но бумаги у меня с собой не было. Правда, в кармане пиджака лежала ручка.
Я посмотрел на парня, увидел у его дипломат.
- Извините, - обратился я. - У вас не будет листка бумаги?
Молча он достал из дипломата общую тетрадь и выдрал мне двойной лист.
Я уже положил листок перед собой, собираясь с мыслями, а он все еще копался в своем дипломате среди книг и тетрадей.
"Вторник 10 октября." - написал я.
Потом глянул на часы. Половина одиннадцатого.
Что я могу сделать сегодня? Сейчас? Утро казалось бесполезным временем. Да и подумав о знакомых и друзьях, которых хотелось бы увидеть, я вдруг понял, что желание мое рождено сентиментальностью момента. Не было ничего важного в этих возможных встречах. Попрощаться? Но какой смысл ведь я не должен знать о своей гибели! А встретиться как обычно, чтобы поболтать ни о чем - такие встречи даже мне уже надоели. Может, встретиться с Ниной, с женщиной, которую я полуоставил перед своей свадьбой. Мы, правда, уже тогда были больше друзья, чем влюбленные, хотя это нам не мешало вести себя иногда, как ведут любовники. Это была какая-то затихшая и затухшая страсть, которую ни она, ни я не хотели забыть. И вероятно потому, что мы помнили о ней - она и просыпалась иногда, бросая нас в объятия к друг другу. После этого мы спокойно обсуждали за чаем ненормальность наших отношений и обещали попробовать в дальнейшем только дружить. Но все повторялось снова и снова. И в конце концов мы уже не виделись, а только перезванивались, но все реже и реже. Потом я видел ее случайно в обнимку с красивым и самоуверенным мужиком. Они выходили из венгерского кафе "Бон-Бон". Я тогда понял, что эта часть моей жизни окончилась. И сразу возникло какое-то успокоение. Я успокоился за нее. И перестал звонить ей, думая, что ей сейчас это не надо. Она тоже больше не звонила.
"Позвонить Нине." - написал я на листке и отпил еще кофе.
Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько очевидным, что мурашки пробежались по спине. Эта очевидность моей никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным мыслям - мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на ситуацию. И вычеркнул с листка этот ненужный Нине звонок. Теперь я был полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому больше.