Батюшка, не обращая внимания на хозяина, достал из саквояжа рясу, крест и кадило. Перевоплотился, спичкой чиркнул. В воздухе сладким дымом запахло. А тут еще баритон приятный и монотонный, как в церкви. Обошел батюшка все углы, пропел, что положено. Достал маленький кусочек бумаги с напечатанным распятием. Поплевал на обратную сторону и к стенке приклеил.

– Дальше куда? – спросил.

Обошли они с батюшкой кухню, спальню, комору и холодную, не используемую в зимнее время, веранду. Везде отец Онуфрий положенные молитвы прочитал, сладким дымом атмосферу возвысил и бумажки с распятием наклеил. А на кухне толстый Валин Мурик при виде батюшки вдруг на лапы поднялся и о рясу боком потерся.

– Всякой твари божьей благословение положено, – пробаритонил батюшка и, наклонившись, погладил серого кота.

Закончив с домом, он вытащил из-под рясы пачку «Мальборо».

– Вас тут грабили? – спросил он вдруг, уже выйдя на порог и закурив сигарету.

– Пытались, – Дима кивнул.

– А гараж ваш? – показал батюшка на предмет вопроса дымящейся сигаретой.

– Мой.

– Что, и машина там?

– Ага!

– Надо освятить!

– Да мне через десять минут выходить, – принялся оправдывать свое нежелание следовать совету батюшки Дима.

– С божьей помощью успеем. Можно одновременно и машину, и гараж. По цене одного объекта.

Дима не стал спрашивать о цене. Только взял с гвоздика в коридоре ключ и повел батюшку к калитке.

– Подушки безопасности есть? – поинтересовался отец Онуфрий, глядя на старушку-иномарку.

– Тогда их еще не делали, – ответил хозяин гаража.

– Надо специальную иконку внутрь. Она дешевая – двадцать гривен. Но от аварии уберегает.

Дима кивнул. Вступать в разговор ему не хотелось.

Батюшка обошел три раза вокруг машины, каждый раз натыкаясь на Диму.

– Да выйдите вы на минутку, мешаете же! – рассердился он вдруг.

Дима быстро вышел и с улицы слушал монотонное баритоновое пение-бурчание батюшки.

Наконец тот тоже вышел на улицу и быстрым шагом отправился к калитке. Сам поднялся на порог и зашел в дом. Дима едва поспевал за его широкими шагами.

– Сколько с меня? – осторожно, но настойчиво поинтересовался он.

– Четыреста пятьдесят, – с чувством собственного достоинства объявил батюшка.

Дима достал деньги, отсчитал и передал требуемую сумму священнику. Тот снял рясу и крест, спрятал их в саквояж. Кадило раскрыл и вытрусил из него пепел с порога дома. Тоже в саквояж опустил. Протянул Диме визитку.

– Если понадобятся услуги – вам или вашим друзьям – не стесняйтесь. Второй вызов со скидкой! Буду благодарен.

– Вам, наверно, в церкви мало платят, – осторожно заметил Дима.

– Да уж маловато, – кивнул отец Онуфрий.

– Вы дорогу сами к маршрутке найдете? – спросил хозяин.

– Нет, – признался священник.

– Пойдемте, я тоже могу на маршрутке!

Они вышли к вагончику-пельменной и сели на первую попавшуюся маршрутку, направлявшуюся мимо автовокзала в Киев.

Попрощался Дима со священником тепло. И это несмотря на то, что иконка для машины, которая должна была оберегать водителя от аварии, оказалась всего лишь открыткой с изображением Богоматери и никак не могла стоить двадцать гривен. Но Диму это не беспокоило. Он был исполнен желания увидеть свою жену и сообщить ей, что ее путь домой расчищен полностью и больше нет на этом ее пути никаких преград.

95

Киевская область. Макаровский район. Село Марьяновка

– Мама, я женюсь, – Егор наклонился над кроватью.

Смотрел в ее глаза. Искал в них жизнь.

В комнатке было тепло. Грубка, починенная местным печником, грела хорошо, и запах дыма теперь уходил в вечернее небо вместе с самим дымом.

Лампочка в пластмассовой люстре была слабенькая, в сорок ватт. Может, поэтому и приходилось Егору над самим лицом матери наклоняться. И хоть свет и был тускловатым, заметил Егор в ее глазах жизнь. Жизнь и неяркую, как эта лампочка на потолке, радость. Тут же взглядом ее слабые неподвижные ладони поискал, но их соседка Соня, та, что «доглядала» маму, под одеяло спрятала. Она теперь подтягивала одеяло под подбородок парализованной.

Егор вспомнил, что раньше мать любила лежать с руками поверх одеяла. Ей нравилось, когда он ее ладонь в своих ладонях держал.

Освободил он из-под одеяла руку матери, взял ладонь в свои ладони.

– Знаешь, мам, ее мама хочет сюда заехать, к тебе. Познакомиться. Ты не против?

Снова наклонился пониже, в ее глаза всматриваясь. Он уже научился ее глаза читать. Разницу между «нет» и «да» не то что знал, а сразу распознавал. Даже если оставались зрачки неподвижными, а глазное яблоко казалось остывшим и отуманенным.

– Ты не против, – кивнул он. – Хорошо, мам! Не холодно тебе? Нет? Нет. Это хорошо. Я в той комнатке лягу. Мне опять рано утром ехать. Я у Ирины позавтракаю, а оттуда – в город. Ну спи, спи!

Он отпустил ладонь матери. Посмотрел на темные неподвижные пальцы, иссохшие, с набугренными солью суставчиками.

Взял ее руку и аккуратно под одеяло положил. Свет в комнате выключил. Рукой до грубки дотронулся – греет!

Вышел во двор. Оглянулся на домик, в котором вырос. Он словно в два раза меньше показался. Таким маленьким показался ему в этот момент, что даже сомнение закралось: а мог ли он вообще в этом домике вырасти? Ведь не стал дом с годами меньше? Не наклонился набок! Не провалился в землю! Таким, значит, и был! Тогда как в нем удалось ему вырасти? Ведь и сейчас, когда он в комору входил, приходилось ему пригибаться, чтобы не удариться! Хотя, если разобраться, что тут удивительного? Когда человек маленький – все ему большим кажется. А ведь как только вырастет, так и приходится от старой одежды отказываться и новую подбирать. На размер больше. Вот и из этого своего дома он давно вырос. Вырос и выбрался. Выбрался в Киев, хоть и нет там у него ничего собственного. Все казенное и временное.

Мама, конечно, была всегда низенькой, маленькой. Метр шестьдесят два. А теперь, когда она не поднималась с кровати, рост вообще уже не играл никакой роли. Это у тех, кто ходит, кто входит и проходит через двери, ворота, им важно, чтобы над головой уважительное пространство до перемычки или потолка оставалось. И Егору это важно, с его метром восьмидесятью.

Около семи пришла соседка. Мама еще спала. Ночью Егор поднимался, подходил к кровати ее дыхание послушать. Дыхание было тихое-тихое, но ночь – еще тише.

– Ее паспорт-то у тебя? – спросила баба Соня.

– Нет. Зачем он мне!