– Давай, давай! – сказал ему я. – Можешь и себя туда вставить!
Я отчасти шутил. Шутил сердито. Но Львович пропустил шутку мимо ушей.
– Меня уже вставил генерал Филин, а я вставлю его в свой список, – пояснил он. – Так никто не придерется!
На широком мраморном подоконнике стояли теперь две серебряные рамочки с фотографиями Нилы и Лизы. То и дело мой взгляд упирался в них, как в иконы. Я даже чувствовал, как взгляд мой почти физически нагревается, становится теплым и сентиментальным. Словно между глазами и фотографиями возникает какое-то напряжение, электрический разряд. Удивительно, как естественно получились на снимках лица Нилы и Лизы. Ни жеманства, ни американской улыбки, ни позы. Грусть во взглядах и спокойствие на лицах – просто жизнь со всеми возможными оттенками эмоций.
Я налил себе виски. Чуть-чуть. Покрутил в руке стакан, так, чтобы закружилось виски по стенкам стакана, как мотоциклисты на вертикальной стене в цирке моего детства. Приятный запах поднялся, добрался до носа. А взгляд опять уловил перерыв между двумя небесными лопатами снега и остановился на горящем окошке полу-подвальчика во втором доме Андреевского спуска. Теплый желтый свет этого окошка манил. Может, там была чья-то кухня?
Я сглотнул слюну. Подумал о еде. Я что, голоден?
Часы показывали половину второго ночи. Даже если бы я был голоден, я бы не стал так поздно есть.
– Вызвать машину? – спросил охранник на этаже, удивленно пялясь на мое длинное черное пальто.
– Нет, – ответил я. – Я сейчас вернусь.
На улице дул ветер, острый, холодный. И снежинки, залетавшие в лицо и за шиворот, были острыми и колючими.
Переходя булыжник проезжей части, я, споткнувшись, чуть не упал.
Возле горящего окошка остановился. Заглянул, но ничего не увидел. Изнутри оно было чем-то заклеено. Прислушался. До ушей долетели несколько мужских голосов, неспешно ведущих ленивую беседу.
Я заглянул в проезд – именно там, в торцевой стене, две ступеньки вели вниз, к дверце этого полуподвала.
Я стукнул по железной двери кулаком и потянул ее на себя. Она открылась. Я зашел. И сразу поймал на себе любопытные взгляды четырех мужиков, сидевших за журнальным столиком в маленькой комнатке-купе слева от входа.
– Можно? – спросил я.
– Садитесь! – ответил самый старший из них, седой, с прищуренным взглядом.
Я присел на краешек старого дивана с потрескавшейся кожаной обивкой.
Тут же мне налили серебряную стопочку водки и указали взглядом на тарелку с порезанным зельцем и на стоящую рядом баночку хрена.
– Ваше здоровье! – сказал седой, поднимая свою серебряную стопочку с гравированным рисунком и цифрой «60».
– Ваше тоже, – ответил я, поднося стопку ко рту.
– Где-то я вас тут видел, – задумчиво произнес усатый мужик, сидевший напротив седого.
– Я тут рядом живу, на Десятинной.
– А-а! – кивнул усатый. – Тогда понятно. Значит, где-то тут и видел. Лицо у вас такое… Легко можно обознаться.
Я кивнул в знак согласия. А сам поискал взглядом зеркало. Нашел одно маленькое, подвешенное высоко на стене.
– А у нас тут проблемы, – вздохнул седой.
– Какие?
– Да выселяют нас отсюда. – Он окинул взглядом комнатку-купе, потом бросил взгляд в зальчик, где на стенах висели картины.
– И кто же это вас выселяет? – участливо поинтересовался я.
Седому было лень рассказывать.
– Власти, – выдохнул он.
Потом молча протянул мне визитную карточку.
– Миловзоров? – прочитал я вслух.
– Да, это я, – кивнул он. – А это лучшие художники, которые на хрен никому здесь не нужны! Блудов, Лебединец. А это Сережа Тернавский.
– Ну а почему же это лучшие художники не нужны? – поинтересовался я.
– Да так. – Седой сник, снова вздохнул устало. – Тяжелая тема. В другой раз! Налей! – Он кивнул усатому Сергею на мою пустую рюмку.
– Может, смогу помочь, – пообещал я, подцепив общей алюминиевой вилкой кусочек зельца.
– С нас по картине и по бутылке! – пообещал седой.
– Договорились. – Я самоуверенно улыбнулся.
– Может, визитку оставите? – спросил усатый Сергей.
– У меня нет, – признался я. – Давайте, я вам запишу телефон секретаря.
В тетрадь с записями цен на картины я внес номер мобильника Львовича. И откланялся.
Снег по-прежнему осыпался с неба на булыжник Андреевского спуска. Слева от арки входа во двор стоял джип «тойота». Внутри сидело несколько человек. Другой такой же джип стоял напротив правее, как раз там, где начиналась церковная ограда, там, откуда уже несколько раз по ночам выходила наверх, в мой любимый пейзаж, эта женщина с горящей свечой.
Я вернулся в галерею, застыл на мгновение в дверном проеме.
– Вы не знаете случайно, тут иногда по ночам женщина со свечой гуляет… точнее, под церковью стоит? – спросил я.
– Капнист? – переспросил седой. – Мария Капнист, она гуляла. Только это уже давно. Лет тридцать назад. Ее потом машина насмерть сбила.
– А другие женщины со свечами?
Седой отрицательно мотнул головой.
– Нет, только она. На церковные праздники. А больше я никого не видел, чтоб с горящей свечой.
– Да?! – Я задумался. Посмотрел внимательно седому в глаза. – А как ты думаешь, может окно выходить не на улицу, например, а на прошлое?
Седой улыбнулся.
– Конечно, – сказал он. – У меня почти все окна выходят на прошлое!.. Это у них еще нет. Молодые они еще! А у нас…
Я пожал ему руку, потом и остальным. И, кивнув на прощание, окончательно ушел под снег зимней киевской ночи.
Киев. Октябрь 1992 года.
Золотая осень – отличная пора для перемен. Зеленое желтеет и краснеет, спелое опадает, увядшее ложится плашмя на землю и там досыхает под ослабевающим осенним солнцем.
Мира с Витей уехали в Германию три дня назад. Мы с мамой Миры провожали их на вокзале. Было странно смотреть на три одинаковые сумки-баула, с которыми Мира с мамой вернулись из Израиля. Теперь эти сумки, как визитная карточка эмигранта, погрузились в вагон поезда «Киев – Варшава – Берлин», и поезд отошел.
До этого Мира выписалась из коммунальной комнаты, и теперь на этой жизненной территории официально жили мы с ее мамой, но на самом деле я, наконец, остался там один. Лариса Вадимовна жила вдвоем с подружкой где-то на Сырце, но часто звонила и жаловалась то на подружку, то на жизнь, то на инфляцию, в которой она не могла разобраться, а поэтому всегда оставалась без денег.