Змея пехоты…
Коварный лев тянулся вновь
К чужой короне,
И, чуя будущую кровь,
Храпели кони…
Юный дворянин пел с бледным, отчаянным лицом, и площадь затихала, только на прилегавших улицах слышался стук колес. Определенно здесь случилось нечто из ряда вон выходящее, плохо вязавшееся с мирными торговыми буднями, достаточно взглянуть на лица стоящих поблизости – испуганные, напряженные, злые. И отнюдь не удивленные.
Свистела первая стрела
Холодной былью.
На стебли лилий тень легла,
На стебли лилий.
Друг другу мстя за прошлый гнев,
За все разбои,
Готовы лилия и лев,
Готовы к бою…
И вдруг пожилой пузатенький оружейник подхватил – столь же вызывающе, зло:
Войну зовем своей судьбой,
Но – вот наука! –
Закончить внукам этот бой,
Закончить внукам…
И еще несколько голосов вплелись:
Король, куда же вы ушли?
Бароны, где вы?
Ведь тот костер, что вы зажгли,
Погасит дева…
Неподалеку от Сварога появился давешний брюхатый стражник – и с ним еще один, пощуплее. У этого из поместительного кармана торчал аппетитно пахнущий коричневый хвост копченой рыбины. Сварог слышал, как тощий тихо спросил:
– Может, посвистеть, кум?
– Убери ты свисток, медальку все равно не заработаешь, – пропыхтел толстый. – Тут политика. И золотой пояс. Пусть коронные мозоли набивают. И пошли-ка отсюда, кум, так оно для жизни спокойнее…
И оба, стараясь не спешить, стали удаляться. Чтобы не влипнуть неизвестно во что, да еще, как оказалось, политическое, Сварог подхватил Мару под локоть и показал взглядом на одну из улочек. По брусчатке лязгнули подкованные копыта – подскакали трое в красно-черном, патрульная полиция протектора. Прежде чем скрыться в тихом переулочке, Сварог еще успел увидеть, как на пути у всадников загадочным образом возникла пивная бочка на высоких колесах, а юношу слушатели сдернули с бочки и, прикрывая спинами, бегом выпроваживали в сторону проходного двора. Они переглянулись, и Мара молча пожала плечами. Молодой фонарщик, переждавший события за этим же углом, пояснил:
– Нездешние, ваша милость? Это, извольте знать, баллада графа Асверуса [16] «Лилия и лев», высочайше запрещенная к распеванию и печатному распространению. Поскольку сейчас у нас со Снольдером нежная дружба, Сорокалетней войны, надо полагать, и не было вовсе…
Коснулся шляпы, тряхнул кудрями и зашагал прочь, дерзко насвистывая на мотив только что прозвучавшей песни.
А лаур с лауреттой не спеша покинули рыночную площадь и свернули в одну из прилегающих к ней улочек. Узкую, извилистую, мощеную брусчаткой, идущую на подъем. По ней, грохоча, туда-обратно проезжали коляски, брички, фургоны, экипажи. Поэтому идти приходилось, прижимаясь к домам. Пешеходов было не так много – подобных улочек отходило от площади немало, люди распределялись по ним равномерно.
Их догнал очередной фургон, поровнялся с ними. Едва это произошло, как из-под полотняного кузова горохом посыпались люди. Фургон под протяжное «тпру-у-у» замер, отгораживая насколько это возможно происходящее у стены дома от уличных случайных прохожих. Выпрыгнувшие из повозки люди (Сварог моментально пересчитал их – девять) взяли их с Марой в кольцо. Весьма специфический вывалился из фургона народец, который уж никак нельзя было принять за объединение законопослушных горожан. Обросшие физиономии, скошенные, сплющенные носы, выбитые зубы, шрамы там и сям, просторная одежда, под которой прячь хоть пулемет. Но прятали другое, что тут же и продемонстрировали. Ножи, кастеты, дубинки.
Сварог не испугался и не бросился с ходу в бой. И удержал от последнего Мару. Удержал взглядом и отрицательным покачиванием головы, отвечая на ее умоляющий взгляд. Все надо делать вовремя.
А кто это такие и что им нужно, не представляло труда догадаться. Потому что среди взявших их в плотное кольцо окружения находился человек, уже единожды виденный Сварогом в этой жизни и совсем-совсем недавно. А именно тот, кого схватила за руку на рынке его энергичная помощница.
Впрочем, заговорил совсем другой человек. Видимо, который ходил в лидерах этой компании. Одноглазый бугай, почесывающий щетину ужасающим кинжалом, огромным, кривым, со следами несмытой крови на клинке. Дешевое кино, право слово…
– Мы понимаем, благородный лаур и все такое. – Ухмылкой одноглазый обнажил желтые со щербинами зубы. – Мы бы и не посмели, соображаем, кто куда. Но каждый зарабатывает на жизнь по-своему. Мы же не вмешиваемся в ваши дела.
Сварог и Мара молча слушали разглагольствования одноглазого. Тот продолжал:
– Очень вы обидели нашего Факельщика. – Говорящий указал кинжалом на неудачливого карманника. – Кабы стража не отбила, могли его зацарапать до смерти. Ну а нам пришлось выкупать его у стражи. Нынче дорого берут за свободу. Так что не взыщите, ваша милость, придется наши денежки возвернуть. Мало их у нас, чтобы разбрасываться. Народ нынче пошел скупой, делится неохотно.
– И сколько же ты хочешь, приятель? – спросил Сварог.
– Двадцать золотых, которые стражники забрали, и двадцать на лечение царапин Факельщику.
Названная сумма не выглядела астрономической, в кошеле у Сварога нашлось бы и поболее. И надо отдать должное рыночной шайке, вели они себя пока почтительно, межсословного этикета не нарушая, если, конечно, отминусовать ножи и дубинки. Но последнее заменяло собой произнесение угроз: «а если, ваша милость, вы заплатить не пожелаете, придется самим заглянуть в ваш кошелек с нанесением увечий вашей милости, тогда уж не взыщите, выгребем все подчистую». Ну что? Откупиться или нет?
– Заплатим? – Сварог посмотрел на Мару. И наткнулся на жалобный, вымаливающий взгляд, каким дети смотрят на родителей, прося тех купить понравившуюся игрушку, каким пользуются собаки, клянчащие у хозяина косточку. Родители обычно сдаются. Собачники тоже.
– Можно мне? – тонким, робким голосом попросила его помощница. – Мне самой…
Ну, что с ней можно поделать, как перевоспитать, скажите на милость? Дите, сущее дите, только игрушки у дитя особенные. Ведь, поди, и сцену на базаре затеяла, просчитав возможность вот такого вот продолжения. Размяться ей, негоднице, захотелось.