— Да. Я не верю ни в какое вероломство, злорадство, желание уязвить наиболее чувствительным образом… как это делает коллега Снаут.
— Я вовсе не приписываю ему человеческих ощущений, чувств, — первый раз слово взял Снаут. — Но, может, ты скажешь, как объяснить эти постоянные возвращения?
— Возможно, включена какая-нибудь установка, которая действует по кольцу, как граммофонная пластинка, — сказал я не без скрытого желания досадить Сарториусу.
— Прошу вас, коллеги, не разбрасываться, — объявил носовым голосом доктор. — Это ещё не всё, что я хотел сообщить. В нормальных условиях я считал бы, что делать даже предварительное сообщение о состоянии моих работ преждевременно, но, принимая во внимание специфическую ситуацию, я сделаю исключение. У меня сложилось впечатление, что в предположении доктора Кельвина кроется истина. Я имею в виду его гипотезу о нейтринной конструкции… Такие системы мы знаем только теоретически и не представляли, что их можно стабилизировать. Здесь появляется определённый шанс, ибо уничтожение того силового поля, которое придаёт системе устойчивость…
Немного раньше я заметил, что тот тёмный предмет, который заслонил экран на стороне Сарториуса, отодвигается: у самого верха образовалась щель, в которой шевелилось что-то розовое. Теперь тёмная пластина внезапно упала.
— Прочь! Прочь! — раздался в трубке душераздирающий крик Сарториуса. В осветившемся неожиданно экране между борющимися с чем-то руками доктора заблестел большой золотистый, похожий на диск предмет, и всё погасло, прежде чем я успел понять, что этот золотой диск не что иное, как соломенная шляпа…
— Снаут? — позвал я, глубоко вздохнув.
— Да, Кельвин, — ответил мне усталый голос кибернетика.
В этот момент я понял, что люблю его. Я действительно предпочитал не знать, кто у него.
— Пока хватит с нас, а?
— Думаю, да, — ответил я, — Слушай, если сможешь, спустись вниз или в мою кабину, ладно? — добавил я поспешно, чтобы он не успел повесить трубку.
— Договорились, — сказал Снаут. — Но не знаю когда.
И на этом кончилась наша проблемная дискуссия.
Посреди ночи меня разбудил свет. Я приподнялся на локте, заслонив другой рукой глаза. Хари, завернувшись в простыню, сидела в ногах кровати, съёжившись, с лицом, закрытым волосами. Плечи её тряслись. Она беззвучно плакала.
— Хари!
Она съёжилась ещё сильней.
— Что с тобой?… Хари…
Я сел на постели, ещё не совсем проснувшись, постепенно освобождаясь от кошмара, который только что давил на меня. Девушка дрожала. Я обнял её. Она оттолкнула меня локтем.
— Любимая.
— Не говори так.
— Ну, Хари, что случилось?
Я увидел её мокрое, распухшее лицо. Большие детские слёзы катились по щекам, блестели в ямочке на подбородке, капали на простыню.
— Ты не любишь меня.
— Что тебе пришло в голову?
— Я слышала.
Я почувствовал, что моё лицо застывает.
— Что слышала? Ты не поняла, это был только…
— Нет, нет. Ты говорил, что это не я. Чтобы уходила, уходила. Ушла бы, но не могу. Я не знаю, что это. Хотела и не могу. Я такая… такая… мерзкая!
— Детка!!!
Я схватил её, прижал к себе изо всех сил, целовал руки, мокрые солёные пальцы, повторял какие-то клятвы, заклинания, просил прощения, говорил, что это был только глупый, отвратительный сон. Понемногу она успокоилась, перестала плакать, повернула ко мне голову:
— Нет, не говори этого, не нужно. Ты для меня не такой…
— Я не такой!
Это вырвалось у меня, как стон.
— Да. Не любишь меня. Я всё время чувствую это. Притворялась, что не замечаю. Думала, может, мне кажется… Нет. Ты ведёшь себя… по-другому. Не принимаешь меня всерьёз. Это, был сон, правда, но снилась-то тебе я. Ты называл меня по имени. Я тебе противна. Почему? Почему?!
Я упал перед ней на колени, обнял её ноги.
— Детка…
— Не хочу, чтобы ты так говорил. Не хочу, слышишь. Никакая я не детка. Я…
Она разразилась рыданиями и упала лицом в постель. Я встал. От вентиляционных отверстий с тихим шорохом тянуло холодным воздухом. Меня начало знобить. Я накинул купальный халат, сел на кровати и дотронулся до её плеча.
— Хари, послушай. Я что-то тебе скажу. Скажу тебе правду…
Она медленно приподнялась на руках и села. Я видел, как у неё на шее под тонкой кожей бьётся жилка. Моё лицо снова одеревенело, и мне стало так холодно, как будто я стоял на морозе. В голове было совершенно пусто.
— Правду? — переспросила она. — Святое слово?
Я не сразу ответил, судорогой сжало горло. Это была наша старая клятва. Когда она произносилась, никто из нас не смел не только лгать, но и умолчать о чём-нибудь. Было время, когда мы мучились чрезмерной честностью, наивно считая, что это нас спасёт.
— Святое слово, — сказал я серьёзно, — Хари…
Она ждала.
— Ты тоже изменилась. Мы все меняемся. Но я не это хотел сказать. Действительно, похоже… что по причине, которой мы оба точно не знаем… ты не можешь меня покинуть. Но это очень хорошо, потому что я тоже не могу тебя…
— Крис!
Я поднял Хари, завёрнутую в простыню, и начал ходить по комнате, укачивая её. Она погладила меня по лицу.
— Нет. Ты не изменился. Это я, — шепнула она. — Что со мной? Может быть, то?…
Она смотрела в чёрный пустой прямоугольник разбитой двери, обломки я вынес вечером на склад. «Надо будет повесить новую», — подумал я и посадил её на кровать.
— Ты когда-нибудь спишь? — спросил я, стоя над ней с опущенными руками.
— Не знаю.
— Как не знаешь? Подумай, дорогая.
— Это, пожалуй, не настоящий сон. Может, я больна. Лежу так и думаю, и знаешь…
Она опять задрожала.
— Что? — спросил я шёпотом, у меня срывался голос.
— Это очень странные мысли. Не знаю, откуда они берутся.
— Например?
«Нужно быть спокойным, что бы я ни услышал», — подумал я и приготовился к её словам, как к сильному удару.
Она беспомощно покачала головой.
— Это как-то так… вдруг…
— Не понимаю?
— Так, как будто не только во мне, но гораздо дальше, как-то… я не могу сказать. Для этого нет слов…
— Это, наверное, сны, — бросил я как бы нехотя и вздохнул с облегчением. — А теперь погаси свет, и до утра у нас не будет никаких огорчений, а утром, если нам захочется, позаботимся о новых. Хорошо?