Значит, сигнал к наступлению уже дан. Они ждали темноты, двинулись по мосту, когда их не было видно снизу… Сейчас весь туннель наверняка наполнен нашими…
— Чё там?! — орут мне те, что с пластитом.
— Все ровно! — ору я в ответ.
БУММ! БУММ! Только ворота весят, наверное, тонн десять. Сколько они еще провозятся?!
— Пособить?! — Бегу навстречу четверым, которые еле волокут два огромных бэкпэка, шаря вокруг слабенькими диодами.
БУММ! — поняв, что тарану ворота не по зубам, с той стороны подтаскивают лазерный резак, и слепяще-яркий зайчик проскакивает сквозь композитную толщу, пускается в долгое путешествие, оставляя за собой пустоту и оплавленный след, будто по шоколаду горячей ложкой ведут.
Если не я, то кто? Так говорит Эрих Шрейер.
Пристраиваюсь последним, придерживаю рюкзак с гневом господним, когда сую контакты шокера вахлаку в ухо — и тут же перекидываюсь на другого, даже не вижу его лица. Лучик прыгает, закатывается куда-то, второй лесоруб бросает свою ношу и сечет наотмашь длинным ножом, обжигая мне плечо. Бэкпэк падает, сутулый парень, который тащил его сюда столько, сипло втягивает воздух, но проходит миллисекунда — а мы все еще тут. Нож свистит еще, сутулый берет себя в руки, взваливает два пуда Геенны на свои усталые плечи — и трудно бежит к воротам.
БУУМММ!
— Стойте! Стойте!!!
Уворачиваюсь наугад от невидимого лезвия, бегу за сутулым. Тот останавливается в нескольких шагах от ходящих ходуном створ, опускает свою ношу, принимается шарить в рюкзаке, готовится испарить нас всех. Успеваю мигом раньше: за волосы оттаскиваю его от детонатора, пихаю шокер прямо в раззявленный рот — сдохни!!! Тут к нам добирается уцелевший вахлак, вижу его замах в лучике мертво уставившегося в угол диода. Могу только рукой прикрыться — ловлю нож за острое, еще хватает подумать: сейчас обрубки пальцев посыплются, — вахлак удивляется, я отпускаюсь, мажу ему кровищей лицо, потом набрасываюсь сверху — я тяжелей — и двигаю потихоньку лезвие дальше и дальше от себя, а потом — зззз! — улучаю мгновение. Все… Сейчас…
Где мой рюкзак?! Где моя маска?! Шатаюсь, пьяный; эхо скачет по пещерам — далекие голоса; идет подкрепление. А вот же… Вот же, за спиной. В рюкзаке. Напяливаю ее криво, бреду к воротам, нахожу замки…
Не вспоминаю ли я тогда о Радже, о Девендре, о Соне, о Фалаке, о Марго, о Джеймсе? Нет. Вспоминаю зато, как выколупывали из пластмассовой броньки полицейских, которые притащились сюда за этим лощеным панамским кретином. Как мне не поверила Аннели. Как показывали по всем каналам синих вспухших висельников из звена Педро. Как Фаланга — мы все — проглотила это тогда. Как она ушла к лживому пуделю, любителю телекамер.
— Свои! Свои!
Так я впускаю Бессмертных в Барселону.
Открываю — и сажусь наземь. Им не видно этого под Аполлоном — но я улыбаюсь.
Шрейер отпускал меня отдохнуть. Это был заслуженный отдых — за то, что я сделал с Беатрис и с ее старперами, с ее волшебными лекарствами и с ее ведьмиными прожектами. Но отдых кончился; пора за работу.
Меня окружают родные маски — я сдираю рукав с запястья: опознайте меня, я свой! Я такой же, как вы! Динь-дилинь — и мне протягивают руку помощи.
— Ян. Ян Нахтигаль 2Т, — говорю я им.
— Какого черта ты тут забыл?!
— Успел… Раньше… Пока они не закрыли… Осторожно… Там пластит… И подкрепление… К ним идет подмога… Сюда… С оружием… Слышите?!
— Отправьте его на материк! — приказывает кто-то. — Отвоевался, герой.
— Там… У них оружие… Тут у всех оружие… — бормочу я. — Почему они не пошлют армию? На каждого нашего их тысяча!
— Армия делает свое дело, — отвечают мне. — Дайте-ка ему противогаз!
— Что?..
Вся станция уже битком набита Бессмертными; от тысяч фонарей здесь светло, как днем.
— Готовность! — орут откуда-то. — Три минуты!
И разом бледные Аполлоновы лица спадают с человеческих. На короткий миг я вижу перед собой не античное воинство, не перерожденную Александрову фалангу, а толпу — распаренную, взволнованную, такую же, как та, что бушует внизу. А потом вместо отстраненных, прекрасных, мраморных все натягивают на себя чужие черные маски — с зеркальными иллюминаторами вместо глаз и банками фильтров вместо ртов. Пропадают мелькнувшие было люди, превращаются в нечисть; начинается балмаскарад.
Лица все незнакомые: пятьдесят тысяч — как их упомнишь?
Все, кроме одного.
Там, где пресекается поле моего зрения, с самого края кто-то прячет в черный каучук свою голову, поросшую жестким курчавым волосом. Вздрагиваю. Удивительно даже, что я успеваю пометить его — он ведь отвернулся от меня, глядит мимо.
Скукоженная красная блямба с дыркой вместо уха. Вместо того уха, которое я откусил.
— Этого эвакуировать! — распоряжаются мной.
И снова, как в тот день: вокруг одинаковые маски, разве только другого божества, — и опять Пятьсот Третий будет делать за меня то, на что я не способен.
— Нет! Нет! Я пойду туда! — Я выкручиваюсь, даже горечь в обрезанных пальцах гаснет. — Я знаю, где Рокамора! Где Мендес! Я поведу!
— Ладно-ладно… Наденьте на него противогаз! Почему он до сих пор…
И я суетливо разоблачаюсь и воровато озираюсь на человека без уха — успел ли он меня узнать? — но теперь тут все и безухие, и безглазые…
— Две минуты!
Тут кто-то перебивает:
— Беринг выступает! Беринг обращается! К нам!
Беринг у каждого на левом запястье — в коммуникаторе, сидит на том самом месте, куда колоть, слушает наш пульс — или задает ему ритм. Все делают громче — и Беринг говорит нам:
— Мы были с ними терпеливы! А они приняли наше терпение за трусость! Мы были с ними добры! Но они приняли нашу доброту за слабость! Мы спасали их от войн! Мы отдавали им свой хлеб и свой кров, свою воду и свой воздух! Мы отказываем себе в продолжении рода! А они плодятся тут как тараканы. Мы подарили им новый дом, а они загадили его и теперь рвутся к нам.
Я верчусь, пытаюсь вычислить Пятьсот Третьего — бесполезно. Все одинаковые, все штампованные, все приникли к Берингу, как дитя к титьке.
— Тысяча ребят из полиции сегодня погибла. Они их перебили! Как скот перерезали! Наших ребят! Моих! Мы слишком долго ждали… Они накачивали Европу наркотой — мы ждали. Воровали наше — ждали. Заражали нас сифилисом и холерой — ждали. Теперь они режут нас! Взяли в заложники президента Панама, требуют, чтобы мы дали им бессмертие! Если мы это стерпим, хана нашей Европе! Мы или они!
Его голос, Беринга, точно; но с него сорвало всю манерность, всю жеманность. Он рубит так, как мог бы рубить любой звеньевой, — и целая Фаланга молчит, пристально вслушиваясь в каждое его слово.