Вживую горизонт не слишком отличается от того, что нам показывают на настенных экранах. Конечно, внутри ты всегда знаешь, что перед тобой просто картинка или проекция, что настоящий горизонт — слишком ценный ресурс, что оригинал достается лишь тем, кто способен за него платить, а остальным хватит и репродукции на карманном календарике.
Я зачерпываю горсть мелкого белого песка. Он такой нежный, что мне хочется приложиться к нему губами.
— Вы не отвечаете на мои вопросы, — делает мне замечание она.
— Простите. Что вы спрашивали?
Пока она прячется за своими стрекозиными окулярами, нет никакой возможности определить, действительно ли ей интересно мое мнение, или она просто исполнительно развлекает меня, как распорядился ее муж.
Ее загорелые голени, оплетенные золотыми ремешками высоких сандалий, сияют отражением солнца. Лак на ногтях — цвета слоновой кости.
— Как вам у нас?
У меня готов ответ.
Я тоже должен был бы родиться беспечным лоботрясом в этом райском саду, принимать солнечные лучи как должное, не видеть стен и не бояться их, жить на воле, дышать полной грудью! А вместо этого…
Я совершил одну-единственную ошибку — вылез не из той матери — и теперь всю свою бесконечную жизнь должен за это расплачиваться.
Я молчу. Я улыбаюсь. Я умею улыбаться.
— У вас тут похоже на огромные песочные часы. — Я широко улыбаюсь госпоже Шрейер, просеивая белые крупинки и жмурясь на солнце, которое висит в зените, точно над стеклянным куполом.
— Вижу, для вас время все еще течет. — Она, наверное, глядит на струящийся меж моих пальцев песок. — Для нас-то оно давно остановилось.
— О! Даже время бессильно перед богами.
— Это вы называете себя Бессмертными. А я простой человек, из плоти и крови, — не слыша издевки, возражает она.
— Однако шансов умереть у меня куда больше, чем у вас, — замечаю я.
— Но вы же сами выбрали эту работу!
— Ошибаетесь, — улыбаюсь я. — Можно сказать, что работа выбрала меня.
— Значит, убивать — ваше призвание?
— Я никого не убиваю.
— А я слышала обратное.
— Они делают свой выбор сами. Я всегда следую правилам. Технически я, конечно…
— Как скучно.
— Скучно?
— Я думала, вы убийца, а вы бюрократ.
Мне хочется сорвать с нее шляпу и намотать ее волосы на кулак.
— А вот сейчас вы смотрите на меня как убийца. Вы уверены, что всегда следуете правилам?
Она сгибает одну ногу в колене, тень захватывает больше места, воронка расширяется, теперь я на самом ее краю, сердце тянет, в груди вакуум, вот-вот ребра начнут проламываться внутрь… Как эта избалованная дрянь проделывает такое со мной?
— Правила снимают ответственность, — взвешенно произношу я.
— Боитесь ответственности? — Она вздергивает бровь. — Неужели вам все же жаль всех этих бедолаг, которых вы…
— Послушайте, — говорю я. — Вам, наверное, никогда не приходило в голову, что в таких условиях, как вы, живут не все? Вам, может быть, неизвестно, что четыре квадратных метра на человека — норма даже на приличных уровнях? А вы помните, сколько стоит литр воды? А почем киловатт? Простые люди из плоти и крови ответят на этот вопрос, не задумываясь ни на секунду. И все они знают, почему вода, энергия и пространство столько стоят. Из-за этих ваших бедолаг, которые, не присматривай мы за ними, окончательно обрушат и экономику, и башни. Включая и вашу башню из слоновой кости.
— Вы очень красноречивы для головореза. Хотя я узнаю в вашем пламенном выступлении целые пассажи из выступлений моего мужа. Надеюсь, вы не забыли, что ваше будущее в его руках? — холодно интересуется она.
— С моей работой привыкаешь больше ценить настоящее.
— Ну да… Когда ежедневно воруешь будущее у других… Пресыщаешься им, видимо?
Я поднимаюсь со своего места. Сука господина Шрейера словно достала из-за пазухи набор игл и втыкает их в меня одну за другой, стараясь угадать все мои болевые точки. И я не собираюсь терпеть ее сучью акупунктуру.
— Что вы улыбаетесь? — Ее голос звенит.
— Думаю, мне пора. Передайте господину Шрейеру, что…
— Вам опять жарко? Или тесно? А вы представьте себя на месте этих людей. Ведь вы караете их только за то…
— Я не могу оказаться на их месте!
— Ах да, этот ваш монашеский обет…
— Дело не в нем! Просто я понимаю, какую цену платим мы все из-за того, что кто-то не может сдержать себя! Я сам плачу ее! Я, а не вы!
— Не врите себе! Вы просто не можете понять этих людей, потому что вы — кастрат!
— Что?!
— Вам же не нужны женщины! Вы заменяете их своими таблетками! Разве не так?
— Какого черта?! Все, с меня хватит!
— Вы ведь такой же, как они все! Идейный импотент! Смейтесь, смейтесь! Вы знаете, что я говорю правду!
— Тебе нужно, чтобы я…
— Вы… Что?! Отпустите…
— Ты хочешь, чтобы…
— Отпусти! Тут везде наблюдение… Я… Не смей!
— Эллен! — рокочет в глубине сада вельветовый баритон. — Дорогая, где вы?
— Мы на пляже! — Она не сразу успевает стряхнуть со своего голоса хрипотцу, и ей приходится через миг переговаривать все заново. — Мы тут, Эрих, на пляже!
Госпожа Шрейер оправляет смятое кофейное платье и за секунду до того, как ее муж появляется из зарослей, успевает дать мне пощечину — злую, настоящую.
Теперь я ее заложник; чего мне ждать от этой суки? Отчего она так вдруг на меня взъярилась? Что вообще только что между нами произошло? Я так и не увидел ее глаз, хотя шляпа лежит, сброшенная, на песке. Медовые волосы на плече…
— А… Вот вы где!
Он выглядит именно так, как на экранах, в новостях: совершенно. Со времен римских патрициев такое благородство черт возвращалось на грешную землю только единожды — в Голливуд пятидесятых годов двадцатого века, чтобы потом снова исчезнуть на долгие столетия. И вот — новое пришествие. И последнее, потому что Эрих Шрейер не умрет никогда.
— Эллен… Ты даже не предложила нашему гостю коктейли?
Я смотрю мимо нее — на песок: вокруг шезлонгов он вспахан, как арена боя быков.
— Господин сенатор… — Я склоняю голову.
В его зеленых глазах — спокойная доброжелательность уберменша и сдержанное энтомологическое любопытство. Похоже, господин Шрейер не обратил внимания ни на отброшенную шляпу, ни на следы на песке. Наверное, он вообще редко глядит себе под ноги.
— Не надо этого… Обращайтесь ко мне по имени. Вы же у меня дома, а дома я — просто Эрих.