Я с оттягом даю ей звонкую пощечину, как будто пощечина может остановить пробуждение того, что спало на самом моем дне. Сильно бью — так, что ее голова запрокидывается.
Она вскрикивает, отшатывается, хватается за ожог на щеке. Я сжимаюсь. Сейчас она позовет охрану, меня вышвырнут отсюда или вызовут полицию.
— Агнешка, с тобой все в порядке? — слышится из-за занавеса встревоженный голос.
Она беззвучно плачет.
— Агнешка? — повторяют за кулисами.
— Да! — зло говорит она. — Да, все хорошо!
Мне стыдно. Я чувствую, как горят мои щеки — будто это не я, а меня по ним отхлестали. Ее слезы смывают мою боль, мой страх, мои сомнения. Все смывают.
— Агнешка, — произношу я. — Прости меня. Я и забыл, что ты не Дева Мария. Что ты тут ни при чем.
— Зачем? Зачем ты так со мной?
— Это я не с тобой… Не с тобой, Агнешка. Она кивает, но взять в руки себя не может.
— Прости, что ударил тебя… Ну? Извини. Иди сюда. Я обнимаю ее, прижимаю к себе.
— Я… Я не из-за этого… — Она сначала противится, но потом обмякает, отдает себя в мои объятия. — Многим нравится… Бить.
— Все равно я не должен был… Мы же не договаривались так…
— Нет. — Она мотает головой. — Я плачу, потому что я дура. Потому что обиделась на тебя. Подумала сначала — наверное, хороший человек.
— Не надо так…
— И… Я только сегодня в этой роли, тут надбавка идет… За фетиш. Раньше я просто. Ну и… Знаешь, чтобы не думать обо всей этой херне про Деву Марию и что я ее изображаю… Просто подумала, что ты — симпатичный парень, и что…
Ну, что если бы я тебя встретила не на работе, и если бы ты не знал, кто я… Могло бы что-нибудь получиться. А ты мне просто напомнил… Что я тебя на работе встретила. Так… Как плеткой, знаешь?
— Я не тебе это говорил. Про шлюху.
— А кому?
— Так, никому.
Не могу объяснить. Не могу признаться. Этот херов мученик подглядывает за мной со своего разукрашенного креста. Одно дело — опустошить при нем простату, и другое — опростать душу.
— Видно же, что у тебя к ним всем счеты какие-то. Нормальный человек сюда разве пришел бы? Это же как в музее мумии египетские пялить… Ты старый, да? Еще при них родился?
Коммуникатор снова принимается колоть мою кожу. Вызов. Шрейер.
Я не хочу говорить с ним! Не хочу принимать похвалу, не хочу обсуждать, как все прошло. Провожу по экрану пальцем, сбрасываю его.
— Какая разница, сколько мне?
— Никакой, наверное. Просто хочется, чтобы тебя отпустило. Хочешь, я тебе…
— Нет. — Я мягко отвожу ее руку. — Нет, не надо. Меня уже отпустило.
— Не бойся… — говорит она.
Мотаю головой — отчаянно, как ребенок. Перед глазами другое распятие — деревянный крестик, золотой венец. Лестница на второй этаж, «пиу-пиу», несобранная модель звездолета, чайный цветок в прозрачной чашке… «Не бойся. Он защитит нас».
— Предатель… Обманщик… — шепчу я.
Потом еще из моего сна: веранда, гвозди, трепыхающееся тело. Потом — прозрачная крышка саркофага, опускающаяся на распростертое на мусорной куче истерзанное тело двадцатипятилетней девушки, которая мне доверилась. Как ей там тесно… Как ей там тесно…
Лица подменяют друг друга, наползают одно на другое, совмещаются. Агнешка становится подлинной Девой Марией — а после Аннели, черты Аннели превращаются в черты моей матери, которые я не вспоминаю никогда, но никогда не забывал…
— Я запутался…
И тут Дева Мария делает странное, запретное: прижимает меня к своей нагой груди, прячет мое лицо в свою ложбинку и проводит пальцами по моим волосам. Меня пронизывает ток. На самом моем дне, утопленное в дегте, лежит что-то блестящее. Деготь закручивается тягучей воронкой, и это блестящее на мгновение проглядывает…
— Ты плачешь, — говорит Дева Мария. На этот раз я не спорю.
Меня будто сводит судорогой, что-то рвется из меня наружу, издавая не то хрип, не то вой. Я зарываюсь глубже в нее, тону в горячих слезах, обнимаю ее так сильно, что она стонет.
— Шлюха… — шепчу я. — Если ты так ему верила… Зачем ты тогда… Зачем?
— Кому верила? — спрашивает Агнешка где-то далеко. — С кем ты говоришь?
— Он предал тебя, а ты предала меня… — всхлипываю я. — Какая же ты шлюха, мама…
Но она не злится на меня, а только гладит по голове, гладит — и яд выходит через мои глаза, через мой рот, и я освобождаюсь, и вдыхаю легко, и становлюсь невесомым, словно мои легкие были наполнены слезами и не давали дышать, и тянули в омут…
И четыре лица, сошедшихся в одном, разлепляются, распадаются. Аннели больше не моя мать. Агнешка больше не Дева Мария.
— Спасибо, — говорю я ей.
— Ты прости меня. Ты… Ты все же хороший человек, — отзывается Агнешка. — Но мозги у тебя набекрень.
Она целует меня в лоб, и в месте ее поцелуя зажигается солнце. Девушка с косо отстриженной челкой, с истерзанными запястьями и изодранной спиной улыбается мне из-под крышки хрустальной гробницы. Все кончено.
— Мне пора. — Я целую ее в щеку и встаю, утирая рукавом сопли.
— Я не очень поняла, что тут случилось, но приходи еще, — хмыкает она.
— Ты меня подлечила, — говорю я. — Теперь у меня хватит сил.
— На что?
Задергиваю за собой занавес и иду на ресепшен. Плачу за два часа вместо одного.
— Дева Мария сделала для вас нечто особенное? — понимающе улыбается метрдотель.
— Сотворила чудо, — улыбаюсь ему в ответ я.
Я выхожу под черное зеркальное небо, заместившее то, на котором прежние прихожане этого собора высматривали среди облаков бога. Ангелы и горгульи, святые и чудовища, Иисус и богоматерь провожают меня каменными взглядами со своих мест на фасаде клуба «Фетиш», как бы говоря «Спасибо за пожертвование».
Набираю Шрейеру. Он отвечает сразу:
— Где ты был?
— В публичном доме.
— Неужели до такой степени… — бурчит он. — Я же советовал тебе таблетки безмятежности!
— Я думаю об этом.
— Ладно… Я получил видео. Хорошо сработано. Это одно из ваших мест?
Я жму плечами. Нет никакой необходимости тебе знать, где это.
— Для тебя есть еще кое-какое дело.
Он не интересуется тем, почему я увел Аннели из квартиры, он будто бы ничего не знает о наших заплатанных гостях и не собирается выслушивать, как мне далось ее убийство. Она измельчена и несется по трубам — значит, все в норме.
— Я сутки не спал.