— Я же объясняю тебе… Нельзя. Все перестанет быть в порядке, как только ты отправишь это свое письмо. Пойми, они знали, где вы жили. Значит, за вами следили. Перехватывали ваши разговоры и переписку. Они сейчас ждут, кто из вас не выдержит первый. Нас накроют через секунду.
Тогда она ложится обратно и отворачивается лицом к стене.
— Аннели? Аннели молчит.
— Воду забыл. Я сбегаю за водой, хорошо? Она не шевелится.
Я ставлю кузнечиков на откидной столик и выхожу.
В очереди у трейдомата меня все время хлопают по плечу и окликают: не слышу, как цепь жаждущих отовариться подвигается пошагово вперед, к прилавку. Я покупаю ей кузнечиков, планктонную пасту, мясо, овощи — она ни к чему не притрагивается. Может быть, чувствует что-то, понимает, что она в неволе.
Но выпустить Аннели я не могу. Я отрапортовал Шрейеру о ее ликвидации, тот потрепал меня по холке; но принял ли он мои слова на веру, я понятия не имею. Не имею понятия, не внес ли он Аннели в базу разыскиваемых лиц после того, как я ее убил, не были ли люди с перекроенными лицами на самом деле его запасными игроками, не ищут ли они теперь Аннели по всей Европе, и не знают ли они уже, где она сейчас.
И конечно, когда люди Шрейера обнаружат ее живой и здоровой, господин сенатор будет неприятно удивлен. Тем более если ее найдут у меня дома.
Позволить ей вернуться к Рокаморе?
Партия Жизни — настоящее подполье, могущественное и разветвленное; десятилетия потребовались на то, чтобы наконец прижать Рокамору, хотя казалось бы — в Европе не спрятаться. Если я верну Аннели ее настоящему хозяину, он наверняка сможет сделать так, чтобы Шрейер никогда больше не добрался до его женщины, сумеет защитить ее. Я тогда окажусь доброй феей, любовь восторжествует, а карьерный лифт, посланный за мной на грешную землю моим терпеливым благодетелем, не захлопнет свои двери прямо у меня перед носом.
Вот это и есть идеальное решение. Не сажать ее на цепь, не опаивать снотворным, не врать ей от начала и до конца про все — а просто отпустить ее к Рокаморе. Потому что он знает, что с ней делать, а я понятия не имею.
И пусть он целует ее, пусть ее трахает, пусть обладает ею. Пусть эта лживая очкастая сволочь, этот слабак, этот болтун пользуется Аннели. Так? Потому что она ведь о нем мечтает, все уши мне уже прожужжала, не хочет ничего жрать, и еще спасибо, что воду я в нее хоть как-то вливаю.
— Привет! Вы вернулись! Забыли что-то? — улыбается мне стриженная под пони девчонка.
— Да. Воды. Без газа. Одну бутылку.
— Конечно. Еще что-нибудь? Не помню, я вам предлагала уже наши новые таблетки счастья?
— Предлагала. Ты же их предлагаешь каждый раз, нет?
— Простите, из головы вылетело. Ну, тогда все.
— Погоди… Как они вообще? Ничего?
— О! Отличные! Все очень довольны. Кстати, сегодня специальное предложение! Две пачки по цене одной, если вы покупаете в первый раз. Вы же еще не брали?
— Ты ведь знаешь все, что я брал и чего не брал.
— Конечно. Извините. Вам какой вкус нравится? Есть клубничные, мятные, шоколадные, манго-лимон…
— А есть безвкусные? И быстрорастворимые?
— Конечно.
— Давай. Ты обещала две пачки! Прекрасно выглядишь сегодня, кстати.
Я бросаю в бутылку две шипучие таблетки, потом размышляю и добавляю еще две. Пусть только кто-нибудь попробует сказать, что я не знаю, как сделать женщину счастливой.
Когда я возвращаюсь, Аннели лежит все в той же позе. Она не спит, просто смотрит в стену через темные очки. Я достаю стакан, с притворным усилием открываю уже открытую бутылку, наливаю ей.
— Вот вода. Попей.
— Не хочу.
— Слушай, я в ответе за тебя перед твоим Вольфом, ясно? Он с меня спросит, если ты окочуришься! Пей, я тебя прошу. Мне надо уходить, я хочу, чтобы ты поела и попила на моих глазах…
— Я не буду тут больше торчать.
— Тебе нельзя…
— Ты не можешь меня тут держать силой! — Аннели вскакивает на кровати; сжимает кулаки.
— Конечно, нет!
— Почему я не помню, как тут оказалась?
— Ты вообще хоть что-нибудь помнишь? Ты лыка не вязала, когда я тебя забирал!
— Я напилась, было дело, но чтобы выпасть на сутки?!
— Наглоталась какой-то отравы, я тебе еще волосы придерживал и на руках тащил, и вот благодарность…
— Почему он меня отсюда не забирает?!
— Что?
— Ничего!
— Успокойся. Пожалуйста, успокойся. Поешь… Хочешь, я чего-нибудь еще принесу тебе? Ты просто закажи, я найду…
— Я хочу выйти. Продышаться. Как тебя зовут? — спрашивает она.
Как меня зовут? Патрик? Николас? Теодор? Как зовут того меня, который давний друг Хесуса Рокаморы, и активист Партии Жизни, и бескорыстный защитник прекрасных дев? От неожиданности я чуть не разоблачаю себя, назвав ей имя меня-слюнтяя, меня-заигравшегося кретина, меня-клятвопреступника. Я ведь уже представлялся ей своим настоящим именем однажды, и если она запомнила мой голос, то могла запомнить и имя.
— Эжен. Я же говорил, — в последнюю секунду спасаюсь я.
— Я не могу тут больше сидеть, Эжен. Мне тут тесно, понимаешь? Я понимаю.
— Ладно. Ладно, слушай, давай так: ты съедаешь этих кузнечиков, выпиваешь воды, и мы идем гулять. По рукам?
Она разрывает пачку кузнечиков, набивает ими полный рот, жует с хрустом, запивает половиной стакана, набирает еще столько же — снова уминает. Безо всякого аппетита, просто выполняя свою часть сделки. Через минуту бутылка пуста, а от двухсот граммов кузнечиков остались отшелушенные крылышки.
— Куда мы пойдем? — спрашивает она.
— Мы могли бы прогуляться по блоку…
— Нет. Я хочу погулять по-настоящему. Я съела всех твоих братьев по разуму, я заслужила нормальную прогулку.
— Это опасно, я же сказал…
А она вдруг снимает мои очки и швыряет их на пол, а потом спускает ноги и одним движением давит стекла, калечит оправу.
— Оп! Опасно теперь сидеть дома.
— Зачем ты это сделала?!
— Я хочу туда! — Она указывает пальцем в мой экран, в холмы и небо Тосканы. — Я пялилась в эту твою чертову заставку двое суток и только и мечтала, чтобы свалить из этой клетки. Туда!
— Этого места давно нет!
— Ты проверял?
— Нет, но…
— Разблокируй экран. Какой у тебя пароль? Давай спросим!
Ее голос звенит; черт знает, что с ней может случиться от четверной дозы антидепрессантов. Моя блестящая идея на секунду кажется мне не такой уж блестящей. Я разблокирую экран.