– Откупаться? – не понял Сварог.
– Считай, что откупаться…
Если кто-то станет уверять вас, что майору в отдаленном гарнизоне ни за что не звездануть полрюкзака автоматных патронов, пошлите его к черту. Даже не обязательно быть майором. Дело совершенно житейское. Гораздо труднее, не зажигая света и не разбудив жену, ночью отыскать и сгрести в карман ее золотишко. А покинуть ночью территорию, перемахнув через забор из потрескавшихся бетонных плит, и вовсе проще простого, вы не в Чикаго, юноша, вы в советском военном городке…
Эта ночь своей веселой жутью, наверное, запомнится навсегда. Мэлсдорж привел его в какую-то мастерскую, где два монгола только что откупорили водку, совершенно по-русски распотрошив на газете «Унэн» селедку и плавленые сырки. Однако, увидев Мэлсдоржа, они поклонились чуть ли не до земли, убрались в уголок, враз забыв про водку, и пулей выскакивали оттуда, едва Мэлсдорж коротко отдавал непонятные распоряжения. Они разожгли огонь в горне, притащили инструмент и снова пристроились в уголке, испуганно таращась на Сварога – ему явно перепала доля суеверного почтения.
– Ты тут в законе, я смотрю, – сказал Сварог, неловко топчась посередине и все время натыкаясь на ржавые железяки.
– Много будешь знать, генералом не станешь, – сказал преобразившийся Мэлсдорж, вдруг ставший ловчее, проворнее, даже, похоже, моложе. – Садись туда и пей водку. Вон водка стоит.
– Да как-то… – зажеманился Сварог.
– Ничего. Им на работе нельзя, не хотят они водки.
Он что-то каркнул через плечо, и безымянные монголы подались из угла, отчаянными жестами показывая Сварогу, как им не хочется водки и как они рады его угостить. Сварог без церемоний уселся на пыльный ящик и взялся за водку. В целях успокоения расстроенных нервов.
Но он не дождался никакого колдовства с заклинаниями и таинственными тенями. Тени елозили по стенам самые прозаические – от занятого работой Мэлсдоржа, время от времени помогавших ему безымянных монголов и самого Сварога. Правда, Мэлсдорж все время бормотал себе под нос, но выглядело это вполне обыденно.
Он работал без устали – плавил золото, разливал его в крошечные формы, бормотал над формами. Сварогу все же порой становилось жутковато – то глаза у безымянных монголов закатывались в ужасе под самую черепушку, то из-под стола маячила посторонняя тень, то как-то по-особенному посвистывал ветер, – и он наливал себе еще на два пальца, как истый янки, только содовую, понятно, не лил, откуда здесь содовая?
А Мэлсдорж работал, как ювелир. Похоже, здесь, помимо прочего, делали еще и женские украшения – иначе откуда все эти тигельки и замысловатые инструменты, красивые, неуместные в мастерской, как две капли воды походившей на обиталище советского слесаря.
Когда в бутылке осталась треть, а крохотные отливки остыли, Сварог сообразил, что мастерит Мэлсдорж: пули под «макаровский» патрон, две штуки. Мэлсдорж, видимо, сделал главную работу – он сел на ящик рядом со Сварогом и выпил водки, а безымянные монголы вытаскивали из Свароговых патронов коричневые пули и осторожненько вставляли на их место золотые, следя, чтобы не просыпать пороха и не помять гильзы.
– Стреляй все равно куда, – сказал Мэлсдорж. – Главное, попади в него, в кагана.
– Ну, спасибо…
– Ладно, чего там. Дело не в тебе, майор, хоть мужик ты и хороший. Порядок должен быть. Если ты мертвый – лежи, а не скитайся по чужим векам. У нас от своих не продохнуть, скоро и в степи будет тесно, а тут еще и китайцы плодятся…
Сварог осторожно покачал пули кончиком пальца. Они сидели в гильзах крепко, словно генералы из «райской группы» в московских кабинетах. Мэлсдорж разлил остатки водки в два стакана, зашвырнул свою в рот, не коснувшись губами посуды (Сварог завистливо крякнул), пососал селедочный хвост, держа его за плавники, привычно вытер пальцы о голенище мягкого сапога, подумал и спросил:
– А чего ты, если подумать, ерепенился? Был бы уважаемым человеком, на лошадке скакал, города брал… Все лучше, чем сейчас.
– Да привык я здесь как-то, – сказал Сварог. – Прижился.
Он подозревал, что лукавит – в первую очередь перед собой. Видимо, все дело – в голой степи. Окажись на месте молодого честолюбивого степняка король из высокого замка (водопровод и канализация не обязательны), все прошло бы не в пример легче. Но степь выглядела очень уж пустой, необставленной, скучной. А Сварог был неистребимо городским. Степь (пусть и называвшаяся иначе) старательно и яро пыталась убить его и в стране Аллаха, и в стране льва, в степи пропал без вести отец, степь уже два года держала его здесь в плоской тюрьме без стен. Степь меняла облики и названия, степь ни разу не задела ни осколком, ни пулей, но всегда оставалась злокозненной плоскостью, богатой лишь необозримыми горизонтами да изредка – горами.
Он шумно вздохнул, защелкнул патроны в обойму, обойму в рукоятку, спросил:
– А еще водка есть?
Безымянные монголы, мешая друг другу, торопливо полезли в шкафчик.
Назад Сварог возвращался тепленьким, бодрым и совершенно бесстрашным.
Он передернул затвор, вдобавок еще взвел курок, чтобы не полагаться на самовзвод. Сие было чревато – случалось, «макар», лежа в кобуре или в кармане, сам собой срывался с предохранителя, бабахал самостоятельно, и хозяин получал пулю – в соответствии с присущим ему везением или невезением. Но Сварог хотел подстраховаться.
Он шагал, браво покачиваясь, держа курс на скудные огни военного городка и услаждая себя песней из французского репертуара:
Его отец был арлекином,
А мать наездницей была.
И с колыбели был подкинут
Он в мир добра и зла.
А колыбель его висела
Над самой клеткой льва,
И слышал мальчик то и дело
Судьбы своей слова:
«Ты был рожден акробатом,
Твой долг – менять города…»
Когда-то, в полузабытые времена больших несбывшихся надежд, он пел ее под гитару по-французски, а сейчас помнил только вариант на языке родных осин. Земля под ногами оставалась твердой, разве что норовила, стерва, то и дело вздыбиться и заехать под коленки. Нохор не появлялся. Под луной замаячил справа сутулый, чутко присевший снежный человек алмасты – но этот перебросками во времени не занимался и вряд ли сам знал точно, в каком времени живет. Для ученых он был загадкой, для читающей публики – сенсацией, а для местных жителей – неопасной вонючей тварью, обитавшей поблизости с незапамятных времен и потому столь же привычной, как закат или понос. Белые люди в военной форме поначалу принимали его за алкогольную галлюцинацию, но потом тоже пообвыклись, если не считать озверевшего от безделья особиста, полагавшего здесь замаскированные китайские происки.