Своего приятеля с 800-ой версты Романов нашел в комнате с крошечным зарешеченным окном. Поскольку субъект обнаружил склонность к самоубийству, были приняты меры предосторожности. Здоровую руку ему приковали к кроватной спинке, здоровую ногу пристегнули ремнем. Правая рука закована в гипс, левая нога на противовесе, голова обмотана бинтами. Шевелить пленник мог разве что губами, но именно это от него и требовалось.
— Здравствуйте. Как он? — спросил Назимов у врача, что сидел, склонившись над раненым.
У стены вытянулся охранник. Над столом с лампой приподнялся седоватый чиновничек в синих очках — стенографист.
Доктор был свой, из ведомства дворцовой полиции. Из-под халата виднелись форменные брюки с кантом.
— В шесть тридцать ввел ослабленную дозу адреномола, чтобы привести в чувство. Были спазмы, немного побредил. Он и сейчас в возбужденном состоянии, но сознание полностью восстановлено. Вы не глядите, что глаза жмурит. Можете задавать вопросы. Однако не затягивайте. Скоро опять уплывет. Большая кровопотеря, сотрясение мозга…
Стул врач освободил. Отошел к стене, чтоб не мешать. Назимов кивнул стенографисту: приготовиться. Сел к кровати, поручик встал у начальника за спиной.
Глаза арестованного открылись, скользнули по лицу полковника и остановились на Романове, сузившись от ненависти.
— Отойдите, Алексей Парисович. Нервируете, — попросил Назимов.
Поручик сделал несколько шагов в сторону, чтоб оказаться вне поля зрения курьера.
— В чем цель задания? — спросил тогда Назимов.
Чиновник быстро зашуршал карандашом, раскидал по листу диковинные закорючки.
«Не ответит, — подумал Алексей. — Этот будет молчать».
Ошибся он лишь отчасти. Связной облизнул языком почерневшие губы, его глаза горели лихорадочным блеском.
— Ни на какие вопросы. Отвечать. Не буду.
Речь была глухой, отрывистой.
— Договорились, — легко согласился полковник. — Но на отвлеченные-то темы мы поговорить можем?
— Валяйте.
Доктор шепнул Алексею:
— Ему очень хочется поговорить. Действие адреномола. Распирает от гипердинамии, а двигать конечностями он не может.
— Вы, вероятно, немец? — мирно поинтересовался полковник.
— Русский.
Назимов сделал вид, что изумлен.
— Как же так? Русский — и вредите России? За что ж вы ее так ненавидите?
— Неправда. — Рот лежащего всё время дергался, но слова срывались скупо, будто их бо́льшая часть прожевывалась и проглатывалась. — Я патриот России.
— Интере-есно, — опять поразился Назимов.
Врач произнес в самое ухо:
— Поживей бы надо. Скоро у него сознание отключится.
— Господин полковник знает, что делает. Не мешайте! — шикнул Алексей, и доктор обиженно умолк.
Раненый цедил по капле:
— Что вам. Интересно? Патриот — это человек. Который хочет. Чтобы Родине было лучше. Так?
— Безусловно.
— России будет лучше. Если она проиграет. Эту войну.
— Ах вот как? Можно узнать, почему?
— Можно. Избавимся. От самодержавия. Станем частью Европы. Живи я сто лет назад. В восемьсот двенадцатом. Наполеону бы помогал. Победи тогда французы. У нас крепостное право. На полвека раньше бы отменили. И жили бы сейчас. Не хуже европейцев. — Глаза раненого начинали уходить под лоб. Голос сделался едва слышен, связь между кусками фраз стала нарушаться. — Суконная… Посконная… Дикость и невежество… А эти сытые, жирные, чистенькие… Сволочи… Поленька… Голова… Голова…
И дальше залепетал что-то вовсе бессвязное.
— Я предупреждал, что поживее нужно, — с достоинством заметил доктор. — Вот, забредил. Жирные какие-то полезли. Поленька. Только зря время потратили, господин полковник.
— Не зря, — сказал Назимов, поднимаясь. Вид у него был озабоченный и задумчивый. — Каково, Алексей Парисович? Что скажете?
— Не похож на шпиона. Скорее анархист, большевик или эсдек-интернационалист, но последнее вряд ли, — предположил Романов, которому на петроградской службе пришлось изучить взгляды и методику всех политических группировок, противостоящих войне.
Результативность первого допроса была неплохая. Кое-что вроде бы начинало проясняться.
— Будет бредить — записывать каждое слово, — велел он стенографисту.
— У меня смена, — проблеял тот, хлопая под очками ресницами. — Отдохнуть нужно, покушать. Через шесть часов снова заступаю. Но я всё передам сменщику.
— Ничего, Филюшкин проконтролирует, он сотрудник опытный. — Полковник кивнул на охранника. — Пойдемте-ка, Алексей Парисович, обменяемся мнениями.
В коридоре, когда рядом никого не было, Назимов сказал:
— Похоже, что немцы-то ни при чем. Это наши желябовы к его величеству подбираются. С одной стороны, иметь дело с дилетантами, конечно, проще. Но от фанатиков можно ожидать всякого. Вы что молчите?
— Не готов к выводам, — ответил поручик.
— Скверные новости, господа интернационалисты. Подтверждение насчет завтрашнего числа не получено…
Зепп помедлил, прежде чем сообщить известие еще более паршивое. Обвел взглядом группу.
Расположились они в маленьком доме на окраине Могилева, подальше от патрулей, постов и агентов военной контрразведки, охраняющих Ставку: пятнадцать управлений, комитеты с канцеляриями, всевозможные штабы и ведомства — артиллерийское, морское, инженерное, транспортное, интендантское, казачье, военно-воздушное и прочая, и прочая.
А здесь, на отшибе, благодать. Свежий воздух, коровки пасутся, петухи кричат. Пасторальная идиллия.
— Значит, акция отменяется? — спросил Маккавей.
Спросил хорошо, без облегчения в голосе, а наоборот, разочарованно. И остальные «интернационалисты» тоже были явно расстроены. Это майора порадовало. От такой команды можно не утаивать правды.
Тут были все кроме Ворона и Балагура. Китаец, как обычно, дремал. Тимо зашивал рукав куртки — фон Теофельс зацепился, когда слезал с дерева.
— Пока не знаю. Мы в любом случае будем наготове. Но нужно готовиться к худшему… Ворон не вернулся с задания.
— Арестован? Предал? — быстро спросил еврей.
Остальные ничего не сказали. Просто замерли.
— Нет, не предал.
Маккавей прищурил колючие глаза:
— Откуда вы можете это знать?
— От верблюда, — огрызнулся Зепп.
Он пребывал в сильном раздражении. Всё его бесило: и чертов умник со своими вопросами, и невозмутимость Чуба, и зарумянившиеся щечки ясновельможного Кмицица, и Финн, засмеявшийся «верблюду», — никогда этой остроумной шутки не слышал, болван.