Ленивец издает гортанный клекот и впивается мне в плечо длинными когтями — совсем как кот. Из-за него я перестала играть в покер. Никто так не способен разоблачить твой блеф, как огромная меховая игрушка с когтями. Я как будто невзначай берусь за дверцу. Машина несется дальше, не обращая внимания на светофоры. Ленивец прячет морду у меня на шее. Стараюсь забыть о том, что меня всегда укачивает в машине. Просматриваю газетные заголовки: «Дело о коррупции развалилось», «Бездомный сгорел заживо», «Облава на наркодилеров в аэропорту».
— И все-таки я не люблю маленьких собачек, — говорю я.
— Да на здоровье, — на удивление весело и беззаботно отвечает Мальтиец. — Все равно работать вы будете не на нас.
— А может, я вообще ни на кого не буду работать. Я еду просто так, посмотреть!
— Ух, какая колючая! Прелесть!
Мы подъезжаем к шлагбауму, закрывающему въезд в огороженный жилой комплекс. У охранника в кармане форменного комбинезона сидит Крыса; ее розовый нос высовывается над названием «Часовой». Из зоолюдей получаются хорошие охранники; их особенно много в самом крупном охранном агентстве «Часовой». Видимо, из практических соображений там относятся к зоолюдям непредвзято.
Песик ощетинивается; когда охранник наклоняется, чтобы заглянуть в салон, он подпрыгивает, бешено рычит и разражается лаем. Крыса моргает, топорща усики, но не двигается.
— Сидеть, малыш! Извини, Пьер. Ты ведь знаешь, какой он возбудимый…
— Меня зовут Жуан, мистер Мазибуко. Но я не в обиде.
— Боже! Прости, прости меня, пожалуйста! Как я мог забыть такого красавчика! Обещаю, теперь я запомню, как тебя зовут! — Он окидывает охранника оценивающим взглядом. — Ты петь, случайно, не умеешь?
— Марк! — резко и хрипло окликает его Марабу с заднего сиденья.
— Нет, конечно нет… Как глупо с моей стороны! Не важно, Фелипе. То есть Жуан… Все равно. Пожалуйста, передай мистеру Хьюрону, что мы приехали. Если, конечно, ты ничего не имеешь против своей работы, милый.
— Слушаю, сэр!
Охранник с безучастным видом отступает на шаг назад от машины, что-то говорит в рацию и поднимает шлагбаум. «Мерседес» въезжает внутрь. Что-то в его движениях и отрывистой манере говорить подсказывает мне: перед нами бывший военный. У нас в Африке так бывает часто. Много войн. Много бывших солдат остается не у дел…
Машина едет дальше — чуть быстрее, чем требуется. С грохотом пролетает по «лежачему полицейскому» под шлагбаумом, и вот мы уже в самом сердце огороженного буржуазного пригородного поселка. Здесь растут дубы, палисандровые деревья и вязы. Когда-то нам все уши прожужжали о том, что здесь самые большие леса в мире, высаженные рукой человека.
Здешние газоны аккуратнее, чем стрижка кое-где у порнозвезды. Поселок окружен десятиметровым бетонным забором; поверху забора тянется колючая проволока, по которой пущен ток. За этими стенами может случиться все, что угодно, а вы ничего и не узнаете. Может, для того их и возводили.
— Хьюрон… Оди Хьюрон? Его зовут как известного музыкального делягу?
— Продюсера, — поправляет меня Марабу.
— Помню, помню… Покойная Лили Нобомву работала на него?
— Трагическая потеря.
— Его, кажется, называли нашим Говардом Хьюзом? [11]
— Он — человек с положением. — Марабу элегантно передергивает плечами. Птица через секунду копирует ее жест, словно крылатый сиамский близнец.
Мы поворачиваем в тупик, проезжаем мимо открытого участка, заросшего травой, — такой стоит не меньше пяти миллионов, — и останавливаемся перед довольно низким забором из песчаника, увитого плющом — настоящим плющом. За металлическими коваными воротами виден ухоженный газон, а за ним — особняк работы сэра Герберта Бейкера, знаменитого английского архитектора. Судя по всему, особняк построен в самом начале двадцатого века. За домом высится невысокий холм, или коппие. На фоне лужаек холм, поросший лесом, выделяется, как волосатая бородавка на безупречно холеном лице.
— Что мне надо найти? — спрашиваю я.
— Не что, а кого, — поправляет Марабу.
— Так кого же?
— Ах, милочка! «Терпенье — добродетель. Добродетель — дар»… — отвечает Марабу. Старый стишок в ее исполнении звучит немного странно.
Мальтиец досадливо морщится. Должно быть, они с Марабу привыкли пикироваться, как брат и сестра или супруги, прожившие вместе много лет. Во всяком случае, Марабу умолкает. Мальтиец говорит:
— Он славный, милочка. Тебе понравится.
— Главное — чтобы не пришлось искать собачонку, — говорю я.
— Гарантирую — никаких собачонок! — Мальтиец нажимает кнопку на пульте; железные ворота со скрипом открываются, и мы въезжаем в поместье.
Мы подъезжаем к дому сбоку и останавливаемся у пристройки — гаража на четыре машины. Гараж очень приземистый и уродливый; он вступает в явный диссонанс с творением сэра Герберта Бейкера. Одна из дверей открыта; за ней виден ухоженный темно-синий «даймлер» с деревянными панелями. Хьюрон явно любит передвигаться со всеми удобствами… Странно, о нем известно, что в последнее время он вообще никуда не ездит. Какой-то здоровяк в изящной шоферской кепочке моет колеса. При нашем приближении здоровяк встает и жестом показывает Мальтийцу, чтобы тот поставил свой «мерседес» слева. Потом берет ведро и удаляется в гараж, расплескивая за собой мыльную воду.
— Какой приветливый малый!
— По должности он вовсе не обязан быть приветливым, — отвечает Марабу. Она открывает заднюю дверцу и выскальзывает из машины, прижимая лысую голову Аиста к груди, чтобы он не ударился о дверцу.
Мальтиец не спешит вылезать; он барабанит большими пальцами по рулевому колесу.
— Идите-ка вы вперед. А я спрошу у Джона, не согласится ли он навести марафет на «мерседес», пока тут крутится с ведром.
— Его зовут Джеймс! — раздраженно поправляет его Марабу.
— Да все равно… Я вас догоню!
— Вход там! — Марабу ведет меня за угол, на дорожку.
Мы подходим к дому. Вблизи особняк кажется каким-то заброшенным. Между камнями проросли осот и одуванчики. У меня почему-то портится настроение. И лужайки здесь неухоженные, пожелтевшие. В жухлой траве гуляет одинокий ибис — ищет насекомых. Вдали, за дырявой сеткой, я вижу старый теннисный корт с потрескавшимся бетонным покрытием. Обвисшая сетка напоминает пивной животик бывшего спортсмена. В воздухе витает колдовской запах брунфельсии, которую называют еще «вчера-сегодня-завтра». Ее лиловые и белые цветки повсюду… Ленивец что-то недовольно клекочет. Я знаю, ему тоже не по себе. Он, как и я, чувствует себя заброшенным.