– Я отведу тебя в твою каюту, – сказала Цадкиэль. Теперь она была ростом чуть ниже меня.
Я порывался упасть перед ней на колени, но она подняла меня.
– Идем. Ты устал – куда больше, чем думаешь, и неудивительно. Там тебя ждет славная постель. Еду принесут, как только проголодаешься.
Я лишь вымолвил:
– Но если тебя увидят…
– Нас не увидят. Здесь есть проходы, которыми пользуюсь только я.
При этих словах в стене распахнулся один из проемов. Цадкиэль увлекла меня в открывшееся отверстие и повела по темному коридору. Тогда я вспомнил, как Афета говорила мне, что ее народ видит в такой темноте; но Цадкиэль, в отличие от Афеты, не пульсировала светом, и я был не настолько глуп, чтобы рассчитывать, что мы разделим с ней упомянутую постель. После довольно долгого перехода разлился свет – Старое Солнце поднялось из-за невысоких холмов, – и казалось, мы вышли за пределы коридора. Прохладный ветерок шевелил траву. С наступлением света я увидел на земле перед нами черный ящик.
– Вот твоя каюта, – сказала Цадкиэль. – Будь внимателен. Мы должны шагнуть в нее.
Мы сделали это, ступив на что-то мягкое. Затем шагнули еще раз и наконец оказались на полу. Свет озарил комнату, которая была много, больше, чем моя старая каюта, и довольно странной формы. Утренний луг, откуда мы явились, был всего лишь картиной на стене за нашими спинами, а шагали мы по спинке и сиденью большого дивана. Я подошел к картине и попытался просунуть в нее руку, но натолкнулся на сопротивление твердой стены.
– Такие вещи имеются у нас в Обители Абсолюта, – сказал я. – Теперь я вижу, с чего брал пример Отец Инир, хотя наши, конечно, не так совершенны.
– Заберись на этот диван как следует и сможешь пройти сквозь картину, – объяснила Цадкиэль. – Давление ноги на сиденье рассеивает иллюзию. Теперь мне пора идти, а тебе надо отдыхать.
– Подожди! – воскликнул я. – Я не смогу уснуть, пока ты не скажешь мне…
– Что?
– У меня нет слов… Ты была пальцем Цадкиэль. А теперь ты – сама Цадкиэль…
– Ты же знаешь нашу способность менять облик; судя по твоему недавнему рассказу, когда ты был моложе, ты встречал меня в будущем. Клетки наших тел подвижны, словно у тех морских существ на вашем Урсе, которые могут просочиться сквозь решетку, а потом собраться воедино. Что же тогда мешает мне образовать миниатюру и сужать сочленение, пока она не отделится? Я – своеобразный атом; после воссоединения моя основная часть узнает все, что узнала я.
– Твоя основная часть держала меня в руках, а потом растаяла как сон.
– Вы – род пешек, – сказала Цадкиэль. – Двигаетесь только вперед, пока мы не возвращаем вас на прежнее место, чтобы начать игру заново. Но не все фигуры на доске пешки.
Усталость странным образом воздействует на ум. Оставшись в одиночестве в своей каюте, я мог думать только о том, что моя дверь теперь не охраняется. Все время, что я был Автархом, у моей двери постоянно стояла стража, обычно – преторианцы. Я прошел через несколько комнат, ища их, лишь для того, чтобы удостовериться, что их нет; но когда я открыл последнюю дверь, полулюди-полуживотные в причудливых шлемах вытянулись во фрунт.
Я закрыл дверь, раздумывая, для того ли они стоят, чтобы не пускать никого внутрь, или для того, чтобы не выпускать наружу меня, и еще некоторое время потратил, гадая, как погасить свет. Однако я слишком устал, чтобы упорствовать в своих поисках. Сбросив одежду на пол, я растянулся на широкой постели. Мысли мои погрузились в то сумеречное состояние, которое мы зовем дремой, и свет потускнел и погас.
Мне почудилось, что я слышу шаги, и, кажется, долгое время я пытался сесть. Сон прижимал меня к простыне, удерживая надежнее, чем любое зелье. Наконец ходивший по комнате сел рядом со мной, и чья-то рука отвела волосы с моего лба. Почувствовав ее аромат, я притянул ее к себе.
Наши губы встретились, и ее локон скользнул по моей щеке.
Проснувшись, я знал, что был с Теклой. Она не произнесла ни слова, и я не видел ее лица, но у меня не осталось никаких сомнений. Невероятно, невозможно, чудесно – говорил я себе; но это было так. Никто в этой вселенной или в любой другой не смог бы обманывать меня так долго и в такой близи. Впрочем, и такую возможность нельзя было полностью исключить. Дети Цадкиэль, всего лишь дети, которых она растила на Йесоде, вернули Теклу со всеми остальными, чтобы отправить ее на бой с матросами. Наверняка для самой Цадкиэль не составило бы труда вернуть ее снова.
Я вскочил и огляделся в поисках хоть какого-нибудь оставленного следа – волоска или смятого цветка на подушке. Я (по собственному убеждению) хранил бы такое сокровище вечно. Незнакомая мне ткань пледа, которым я укрывался, была гладкой. На постели не осталось отпечатка второго тела рядом с тем, что оставило мое.
Где-то в подробных записях, собранных мною воедино в клерестории Обители Абсолюта, и в повести, которую я еще более подробно повторю на борту этого корабля неведомо когда в будущем, обернувшемся моим прошлым, я говорил, что редко чувствовал себя одиноким, хотя теперь и мог показаться читателю таковым. Дабы не кривить душой перед тем, кто в кои-то веки наткнется на эту рукопись, позволю заметить, что я чувствовал себя одиноким, знал о своем одиночестве, хотя и являлся Легионом, по выражению моего предшественника, который учил конюхов обращаться к нему именно так, а не иначе.
Я, одиночка, был этим предшественником и его предшественниками, каждый из которых страдал от одиночества, как должен страдать любой правитель до тех пор, пока лучшие времена – или скорее лучшие люди – не придут на Урс. Я был и Теклой. Теклой, думающей о матери и сводной сестре, которых она больше не увидит, и о молодом палаче, плакавшем о ней тогда, когда у нее самой уже не осталось слез. Но более всего я был Северьяном, познавшим ужас одиночества, как познает этот ужас последний человек на заброшенном корабле, когда, грезя о друзьях, он вдруг просыпается и осознает себя столь же одиноким, как и прежде; и тогда он выходит, наверно, на палубу и смотрит на изобилующие людьми звезды и на рваные паруса, которые никогда не донесут его ни до одной из них.
Страх охватил меня, как я ни пытался высмеять его. Я был один в просторных покоях, которые Цадкиэль назвала моей каютой. Я не мог никого услышать; и мне казалось возможным, как сразу по пробуждении кажутся реальными все горячечные фантазии сна, что мне некого услышать, будто Цадкиэль из своих собственных неисповедимых соображений опустошила корабль, пока я спал.
Я искупался в ванне и выскоблил непривычно гладкое, не покрытое шрамами лицо, глядевшее на меня из зеркала, все это время прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь голоса или шаги. Одежда моя была рваной и такой грязной, что я раздумал надевать ее. В шкафах висело множество одеяний разных цветов и покроев – по-моему, больше всего таких, которые можно было легко приспособить как для мужчины, так и для женщины, безразмерные, из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару широких черных штанов, державшихся на расшитом поясе, тунику с открытым горлом и большими карманами и плащ с пестрой парчовой подкладкой, но с внешней стороны – цвета сажи, а значит, цвета гильдии, мастером которой я все еще официально являлся. Одевшись, я наконец вышел из дверей, и мои уродливые остиарии отсалютовали мне, как и в первый раз.