Объявился он только на вечерней перекличке, перед самым отбоем. Михаил уже исходил от нетерпения.
– Нашел, – только и успел прошептать Фролов, началась перекличка, и пришлось замолчать.
Уже в бараке Фролов сунул Прохорову плотно смятую пригоршню каких-то листьев.
– Спрячь пока.
– Что это?
– Трава такая – сенна. Еле нашел, у самой колючки росла. На рассвете разжуй ее хорошенько и проглоти, – шептал Фролов. – Мой отец ею свиней лечил. Слабительное убойной силы. Так скрутит, что распрямиться не сможешь.
– А не сдохну я от твоей отравы?
– Вообще-то ее сушеной заваривать надо и отвар пить. Так что не знаю.
На нарах шептались пленные. Кто-то рассказывал о своей довоенной жизни, кто-то – про то, как попал в плен. Спать никто пока не собирался. Так что на перешептывание Прохорова с Фроловым никто особого внимания не обращал.
Лишь только Кузьмин, как и положено начальнику, панибратских знакомств не заводил, храпел за своей цветастой занавеской.
– Может случиться и так, что тебя немцы прямехонько в крематорий отправят. Не любят они больных, – напутствовал на ночь глядя Михаила Илья.
До рассвета Прохоров не спал, нюхал траву. Ничего особого в запахе не было, немного пряный, словно туда добавили чуть-чуть смолы. Прожектор мерно проходился по окнам. Невыносимо было осознавать, что подкоп совсем близко, но попасть в него сейчас невозможно. Наконец, за окнами занялся новый день. Розоватый свет вполз в барак, заиграл солнечным зайчиком на занавеске.
– Пора, – решил Михаил.
Он запихнул лист в рот, разжевал его. Горький, вяжущий, язык еле ворочался.
«А кто тебе сказал, что будет легко?» – подумал Прохоров и с усилием сглотнул.
Он прислушался к ощущениям. Пока в организме ничего особого не происходило. Еще один лист захрустел на зубах, превращаясь в кашицу. Понемногу стало сводить живот. Михаил дожевал последний лист, сглотнул. Вытер рукавом зеленую пену, выступившую на губах. Он пролежал еще минут пять, не больше, и почувствовал, что его буквально выкручивает. Даже не одевшись, он бросился вон из барака. Благо, вот уже три месяца, как двери на ночь охрана снаружи не закрывала. Так распорядился комендант после того, как ночью в бараке живьем сгорело пятьсот пленных, так и не сумевших выбраться из огня из-за запертой снаружи двери.
– Куда? Стоять! Назад! – тут же заметил его охранник из заключенных. Немец-часовой на вышке вскинул автомат.
– Живот, – выдавил из себя Михаил, складываясь почти пополам. – Обдрищу все…
Охранник захохотал. Часовой на вышке махнул рукой. Мол, пусть бежит. Михаил еле добрался до сортира. Облегчения практически не наступило, хоть Прохоров и сидел на жердочке над такой же вонючей, как и обширной, выгребной ямой минут пять, проклиная и Фролова и его чертово зелье. Наконец он рискнул выйти. Его мутило. Мир перед глазами расплывался. Бывший летчик согнулся, его вырвало ярко-зеленой пеной. Михаил, боясь, что охрана раскусит его уловку с поеданием листьев сенны, подгреб ногой песчаную пыль, присыпал рвотное пятно. Шатаясь, он побрел к бараку. Внутрь не заходил, лег прямо на земле неподалеку от входа, свернулся калачиком. Любое движение тут же активизировало процессы, происходящие в желудке и кишечнике. В животе начинало бурлить, булькать. У Михаила закружилось в голове, и он потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Раскрыл глаза, увидел склонившегося над ним Кузьмина.
– Ты чего, парень? – допытывался старший барака. – Зеленый весь.
– Живот скрутило. Резь страшная, – шевелил пересохшими губами Прохоров.
– Хреново. Будем надеяться, что у тебя просто сильная дизентерия. А теперь поднимайся, если на перекличку не выйдешь, немцы тебя мигом в крематорий определят. А так еще, может, и обойдется.
Прохорова буквально под руки подняли товарищи. Так и держали во время переклички. После нее пленных не распустили, тут же стали формировать колонну из тех, кого отправляли в другой лагерь, даже вещи с собой брать запретили.
– Да он еле на ногах стоит, – попытался вступиться за Прохорова Кузьмин.
Однако охранник не стал создавать себе проблем, погнал дубинкой Михаила в колонну, предназначенную для отправки. Прохоров обернулся, еще успел встретиться взглядом с Фроловым.
– Господин штурмбаннфюрер. Все триста построены, – доложил охранник коменданту.
Вильгельм Гросс кивнул, подал раскрытую папку.
– Подпишите, господин полковник, теперь они переходят в ваше распоряжение.
Полковник поправил пенсне, достал из нагрудного кармана кителя авторучку и уже собирался поставить подпись, как из общего строя вывалился Прохоров. Бывший летчик корчился на земле.
– Симулянт? – вскинул брови Гросс.
Охранники уже готовы были броситься к бывшему летчику, чтобы заставить его подняться ударами дубинок и сапог, но полковник остановил их.
– Пройдемте, коллега, – обратился он к Фридриху Калау.
Военные медики остановились шагах в трех от корчившегося на земле Прохорова.
– Каково ваше мнение? – поинтересовался у лагерного доктора полковник.
– На симуляцию не похоже. У него лицо позеленело, – отозвался доктор Калау, чувствуя себя неопытным школяром рядом с научным светилом из Берлина. – Очень похоже на симптомы холеры.
– Вы неплохо поставили диагноз. Но дело в том, что мне больные холерой не нужны, – заключил полковник, возвращаясь к коменданту. – Чтобы не задерживать отправку, я не стану искать ему замену, вычеркните больного из списка, тогда я и распишусь за двести девяносто девять пленных.
Колонна из более-менее крепких, еще не до конца истощенных мужчин промаршировала по плацу и потянулась в сопровождении конвоя с овчарками к воротам лагеря. Собачий лай, окрики конвойных смешивались с музыкой Рихарда Вагнера – лагерный духовой оркестр играл вступление к «Лоэнгрину».
Фридрих Калау продолжал стоять возле Прохорова. Михаилу было так худо, что даже мысль о крематории казалась ему избавлением. Ну, а что еще мог придумать для больного холерой лагерный доктор. Очищающий огонь – самое действенное лекарство от самой страшной заразы. Калау даже уже рот приоткрыл, чтобы отдать соответствующее распоряжение.
И тут вперед выступил Кузьмин.
– Разрешите обратиться, – четко, по-военному произнес он, стоя перед доктором навытяжку.
Старшему в бараке на помощь пришел Фролов.
– Я буду переводить!
Калау слушал со скучающим лицом. Кузьмин убеждал доктора в том, что Прохоров незаменимый работник для мастерской. Только у него есть специальное образование для работы за токарным станком по дереву и потому стоит подождать. Вдруг как больной поправится. Фролов уже от себя вставил, что, если Прохоров и болен холерой, то все, кто находился с ним в одном бараке, уже подхватили эту заразу. Мол, стоит подождать, проявятся ли симптомы у других пленных.