– Какой такой жизни? – осторожно поинтересовался Потап и покосился на дверь, за которой скрылась Марийка.
– Я-то твою историю знаю, а вот товарищам она будет поучительной. Расскажи, пусть послушают.
– Чего особо рассказывать? Как у всех. Ранило меня в первую неделю войны. Без сознания в плен попал. Держали нас немцы, как скотину под открытым небом за колючей проволокой. Сперва всю траву съели, потом корешки выкопали… Ну а когда красноармейцы от голода умирать начали, немцы разрешили их родственникам забирать. Много народу пошло, все своих искали. Вот Марийка и пришла, посмотрела, сказала, что я ее муж. Ее-то прежний еще в тридцать девятом под Варшавой погиб в польской армии, а хозяйство большое… – Потап замолчал.
– Оставим на твоей совести, будто ты без сознания в плену оказался, а не сам сдался, и то, что немцы тебя просто так отпустили, поверили женщине на слово, – Муса положил руку на «наган», вроде бы просто так положил, но намек был ясен. – Просто так враг никого не отпускает, для этого надо ему хорошенько услужить.
– Я как есть рассказываю. Чего мне придумывать?
– А тогда объясни, почему ты, здоровый мужик, за женской юбкой от войны прячешься, когда твои прежние товарищи по фронтам, по партизанским отрядам кровь проливают?
– Надо же кому-то вам помогать. Ну, к кому ты, Муса, за харчами приедешь? Где облаву пересидишь? Я и в город схожу, разведаю, что там и как, тебе доложу. Ты же сам говорил, чтобы…
Муса оборвал взмахом руки.
– Говорил, но в прошлом. Кончилось мое терпение. Ты неделю тому назад полицаев в гости принимал.
– Какое принимал? Приехали они с оружием. Пришлось стол накрыть, вот, как вам.
– Как нам, значит?
– Ну… без удовольствия. Под принуждением, – принялся оправдываться Потап.
– Нет уж. Ты сам их в дом пригласил, угощал, наливал. А потом и баньку протопил. Может, еще, холуй немецкий, ты их веничком обхаживал? Жопы обмахивал?
– Сами парились, без меня. Я возле дома был, дрова рубил. Видел поленницу возле крыльца?
– Ну вот, ты и сдал себя, контра, с потрохами. Вместо того, чтобы полицаям дверь колом подпереть и баню поджечь, сгорели бы, пеплом рассыпались бы эти выродки рода человеческого, ты дрова рубил.
– Не в первый же раз такое случается. Не со мной одним. Жизнь теперь такая.
– Вот это и плохо. Кончилось мое терпение. Ты полицаев потчуешь, угощаешь. Другие, на тебя глядя, тоже бдительность теряют. А я такое допустить могу? Война священная идет, как в песне поется. Земля должна гореть под ногами оккупантов, а не печь в бане. Показательно я вынужден с тобой разобраться, чтобы неповадно другим было. Властью, данной мне партией и правительством, приговариваю тебя к расстрелу, – сказал Муса негромко и мягко стукнул кулаком по столу, словно аккуратно точку в предложении поставил.
Прохоров сидел, оторопев, до этого ему казалось, что все кончится нравоучениями, увещеванием. В конце концов, Муса просто затребует у Потапа откупного за прием полицаев. Ведь было понятно, что человек, который живет открыто, не прячется по лесам, не может просто так выставить полицию за дверь.
Кныш выбрался из-за стола, снял автомат с вешалки и устроился на лавке поодаль, оружие держал на коленях.
– Значит, такой разговор сложился? – спросил Потап.
– Он давно назревал, – подтвердил Муса. – Я надеялся, что ты проявишь сознательность и одумаешься. Срок тебе испытательный назначил, дни считал. А выяснилось, что ты окончательно переродился и не заслуживаешь больше снисхождения. Вот эти товарищи и приведут приговор в исполнение, – кивнул он на Прохорова и Фролова. – Это тоже для них экзамен на зрелость. А то нюни распускают с соплями, врагам сочувствуют.
Михаил тут же понял, что значили слова Мусы про то, что искупить свою вину придется кровью. Не его кровь, Прохорова, имел в виду чекист, а кровь жертвы. Запачкаешься – станешь своим, откажешься – сам в расход пойдешь.
– Тебя, суку, давно грохнуть надо было. – Муса налил себе и Потапу.
Тот взял стаканчик, повертел в пальцах, а потом обреченно произнес.
– Может, ты и прав, Муса. Я сам себе в тот день противен стал. Только давай договоримся…
– Договариваться нам с тобой не о чем.
– Ты не дослушал. Я бы мог попытаться сейчас убежать или тебе шею свернуть. Но не буду этого делать, – спокойно говорил Потап. – Расстрел так расстрел. Проблем не создам. Я и так лишнее время на свете в счастье пожил, а ведь мог в плену загнуться. Марийка молодая еще, другого себе найдет. Так что ее ты в это не вмешивай. Пусть не знает до самого конца, что со мной случится.
– Это тебе зачем? – подозрительно спросил Муса.
– Она же молить тебя начнет, в ногах валяться. Не хочу этого видеть. И тебе это не надо. Ты же по мою душу пришел. Пусть увидит меня, когда уже ничего исправить нельзя. Легче переживет. И потом ее не трогай. Обещаешь?
Муса задумался. Возможно, будь он один или только с Кнышом, согласия не последовало бы, но ему хотелось порисоваться в глазах Прохорова и Фролова. Мол, все обретает черты законности, высшей справедливости.
– Обещаю, – произнес Муса.
– Вот, за этот наш с тобой договор и выпьем, чтобы не рассыпался, – Потап поднял стаканчик над столом.
Муса сперва поднес свой стакан, но в последний момент отдернул руку.
– С покойниками не чокаются, – пояснил он и опрокинул спиртное в горло.
Потап выпил неторопливо, хоть и не отрывал стакан от губ, промокнул рот рукой, поднялся из-за стола.
– Пошли, что ли? – спросил он, обращаясь почему-то именно к Прохорову.
Муса согласно кивнул.
– Идите. Я тут побуду, чтобы бабу задержать, если что. Карабин у вас на двоих, сами решайте, кто из вас выстрелит. А ты, Кныш, проследи, чтобы не отпустили его. Если чего не так пойдет, ты и их вали. Задача ясна?
– Яснее ясного. Закоцаем.
Потап пошел впереди, заложив руки за спину, за ним выскользнул Фролов, он прошел мимо вешалки, даже не посмотрев на карабин. Кныш показал стволом Прохорову, чтобы тот выходил перед ним. Михаилу ничего не оставалось, как взять оружие.
Когда мужчины покинули дом, Марийка словно почуяла недоброе, выглянула на кухню. Муса сидел за столом в одиночестве, смотрел на пустой стаканчик.
– А все где? – спросила женщина.
– Твой Потап пошел им дорогу показать, скоро вернутся.
Марийка хотела подойти к окну, выглянуть за занавеску, Муса остановил ее.
– Самогоночки еще принеси. Забористая она у тебя.
– Так еще ж есть, – удивилась женщина, глядя на недопитую бутылку.
– Сколько ее там? Слезы одни на дне. Ребята сейчас придут, им выпить надо.