Горячится Яков:
— А коли так, коли отказываете мне, я сам, один с тем делом справиться сумею! Стыдно, Григорий Алексеич, за карьеры свои болеть, когда можно душу русскую спасти! Не по-божески то! Как хотите, но только деву ту, что в полон татарами уведена была, я теперь не брошу! То не каприз мой, а уж дело чести моей!
Да тут же, кивнув, из кабинета князя выбежал!
Хоть и понимал, что погорячился, что не сможет он один с делом таким справиться, и ума приложить не мог, к кому теперь за помощью идти...
Уж совсем было отчаялся!.. Да, остыв и всех в памяти перебрав, вспомнил вдруг про купца Николу, что алмазы ему по базарам искать помогал.
Вот кто про все здесь знает и сможет ему совет добрый дать!
Сыскал он Николу, да все ему как есть выложил.
Почесал тот бороду, пятерню в нее запустив, да вздохнул.
— Лихое дело задумал ты, барин, да шибко безнадежное! Ничего-то у тебя не выйдет! У шаха персиянского гонцы, что вмиг один на скакунах по всем пределам персиянским разъедутся, да всех, кого можно, о побеге вашем предупредят! И уж тогда на каждой версте по воину встанет и всяк персиянин, что вас заметит, обязан будет, под страхом смерти, о вас немедля донести!
И донесут, будьте в том уверены, дабы на кол не сесть и имущества своего не лишиться! Как вам от тысяч глаз, что вас повсюду выглядывать станут, спрятаться? Никак невозможно! Не отъехать вам от дворца шахского дале тридцати верст. Коней загоните, где других возьмете?
— Что ж делать-то? — расстроился Яков. — Коли возьмется кто помочь мне, я за ценой не постою! Все что есть отдам!
— Что деньги! — махнул рукой Никола. — За деньги другую жизнь не купишь! Не найти тебе, барин, помощников!
Совсем опечалился Яков — стоит, чуть не плачет! Глянул на него Никола.
— Гляжу я, барин, шибко припекло тебя. Аль девку эту ты любишь?
Вздрогнул Яков. Не помышлял он о том вовсе, как побег готовил, но как купец его о том спросил — задумался вдруг.
А ведь так и есть, угадал Никола, — полюбил он Дуняшу, всем сердцем, хоть раз только лицо ее видел! Мила ему она стала, уж так мила, что описать нельзя!
Молчит купец, исподлобья испытующе на Якова глядя.
Так глядит — что не соврать ему!
— Как есть — люблю! — ответил Яков. — Боле жизни самой!
— Верю! — кивнул Никола. — Коли бы не так, не лез ты по своей воле на кол шахский. Видно, и впрямь жизнь твоя тебе без нее не дорога. А коли так — помогу я тебе, чем смогу!
Воспрял Яков, как Николу слушать стал:
— Купцы теперь караван большой на Русь готовят. Коли ты мне денег дашь, куплю я повозку да ковров персидских поболе. На повозку их сложу, да не просто, а так, чтоб посередке место оставить, для чего часть ковров порежу. Тесно в той норе будет и душно, да только ничего иного я вам предложить не могу. Коли повезу я хворост али сено, стражники воз копьями протыкать станут, да вас на них непременно насадят, через то найдя! А ковры персидские, что дороже золота стоят, пожалеют!
Ночами, как лагерем встанем, выпускать вас буду. Да еще устрою, чтоб на соседних возах купцы проверенные ехали, за коих я поручиться смогу, как за самого себя!
Согласен ли так?
— Согласен! — кивнул Яков, еле радость свою скрывая.
— А коли согласен, так давай мне теперь денег, да будь готов через три дня!
Не думал Яков, не гадал, откуда помощь к нему придет. Отчаялся уж было, решив, что ничего-то у него не выйдет — а оно вон как все славно устроилось! Просто на удивление! Лишь бы теперь евнух шахский Джафар-Сефи его не подвел!..
Мишель-Герхард фон Штольц стоял дурак-дураком.
Над трупом. Академика Анохина-Зентовича.
Ничего не понимая...
Как же так?
Он озабоченно потер лоб рукой, почувствовав, что тот вдруг стал мокрым и липким. Машинально глянул на руку, которая вся была испачкана кровью.
Черт!.. Когда же он успел?..
Машинально обтер ладонь об одежду...
И что теперь делать?.. Адвокатов вызывать?
— Адвокатов?! Каких таких эдаких адвокатов?
В Мишеле-Герхарде фон Штольце вновь ожил и подал голос Мишка Шутов. Который соображал быстрее!
— Не адвокатов вызывать надо — а ноги отсюда делать, покуда время есть!
— Но бежать, значит, косвенно признаться в своей вине! — робко возразил Мишель-Герхард фон Штольц, воспитанный в священном уважении к закону.
— А если не бежать, то тем более признаться, да не косвенно, а прямо!
— Как признаться? — опешил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Чистосердечно! Чем подписать себе приговор! Потому что чистосердечное признание — есть королева доказательств.
— Но мне не в чем признаваться! — возмутился Мишель-Герхард фон Штольц.
— Это тебе только кажется, что не в чем, — усмехнулся в нем Мишка Шутов, — а как тебе разъяснят твои конституционные права и обязанности, ты тут же раскаешься и дашь признательные показания, что это именно ты зарезал почетного академика, а до того убил пару банкиров и дюжину старушек, которых прежде изнасиловал в извращенной форме! И еще замок развалил.
— Какой замок? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
— Четырнадцатого века. Там узнаешь... Так что лучше побежали поскорей!
Пожалуй, верно! — подумал Мишель-Герхард фон Штольц. — Не всегда бегство есть свидетельство трусости, иногда — признак благоразумия.
И уж побежал было, да не побежал, вспомнив вдруг про свои пальчики. Которые имеют узоры. Неповторимые. По которым полиция имеет обыкновение находить беглых преступников.
— Но отпечатки пальцев! — напомнил он.
— Да, верно! Их бы, от греха подальше, лучше стереть. За что мы тут брались-то?
Брались за все подряд — за ручки входной и межкомнатных дверей, за краны на кухне и в ванной комнате, за стол, спинки стульев, холодильник, шкафы, рюмки, тарелки, бутылку... За что только не брались!
Надо бы теперь все это найти и тщательно протереть.
Обязательно протереть!
И Мишель-Герхард фон Штольц, забыв о законопослушании, сломя голову бросился на кухню за полотенцем.
Полотенце он нашел. И заодно моющее средство, что хорошо смывает жировые пятна... Оставленные пальцами на стекле, металле и полированых частях мебели.
Все это он нашел и уж брызнул средством на полотенце, да только использовать по назначению не успел...