— «Язык».
— Кто?!
— «Я-зык»! — по слогам повторил Сан Саныч.
— Это что, пидор, что ли?
— Военнопленный, взятый с целью получения информации, — пояснил Полковник.
— А ты кто?
— Сержант отдельного разведывательного батальона 181-й дважды Краснознаменной стрелковой дивизии имени Десятой годовщины Октябрьской революции. В отставке, — представился Полковник.
— Гнида ты, а не сержант.
— Ты бы не ерепенился, — миролюбиво сказал Сан Саныч, — силы поберег. Тебе еще показания давать.
— Какие показания?
— Правдивые.
— Ты точно мозгами съехал. Хрен старый!
— Это тебе за хрен, за старый, — все тем же миролюбивым тоном сказал Сан Саныч и неожиданно правым кулаком ударил «языка» в солнечное сплетение. — И за то, что мне пришлось по вашей милости ползать на брюхе по грязной земле и с такой, как ты, мразью разговаривать.
— Ты… что… делаешь… — просипел пленник, судорожно хватая воздух ртом.
— Не терплю грубости. С детства, — пояснил Сан Саныч. — Так что ты лучше придержи язычок.
Пленник молчал.
— Ну тогда давай. Фамилия. Имя. Отчество…
— Да пошел ты.
— Ты бы сильно крылышками не трепыхал и не огорчал меня понапрасну. А то я тебя по законам военного времени…
— Какого времени? Ты что, дядя, с печки упал? Какая война? Нет никакой войны. Сто лет нет!
— Есть!
— Какая? Мировая?
— Великая отечественная!
— Кого с кем?
— Меня — с вами. До полного уничтожения противника. До полной победы.
Пленник внимательно взглянул в лицо Сан Саныча, и первый раз в его глазах промелькнул страх.
— Ты хочешь сказать, что если я буду молчать, то ты меня… в расход?
— По законам военного времени, — еще раз повторил Сан Саныч.
— Ты блефуешь, старик. На пушку берешь. За убийство вышка!
— Меня вышка не страшит. Я чаще под смертью ходил, чем ты в детстве на горшок. Меня эта старушка с косой не пугает. Мы старые знакомые. И потом какая вышка? Кто тебя здесь отыщет? А если отыщет — кто подумает на меня? Я старик. Дедушка. У меня руки трясутся и песок из всех щелей сыплется. Как бы я мог с таким бугаем, как ты, совладать? Мне, даже если я собственноручное признание принесу, не поверят! А я не принесу — не надейся. Я скажу, что ничего не знаю. Что на печке лежал, не в силах руки поднять. Так что ты меня не зли. Нервы у меня за эти годы поизносились. Ни к черту нервы стали. Я разволнуюсь, тюкну тебя по черепу лопаткой, потом вылезу наружу и забросаю эту земляночку под самый верх землицей. Чем тебе не могилка? В полный рост!
Пленник огляделся, словно оценивая возможности шантажиста. Вообще-то все сходилось. И готовая могила в два метра глубиной есть, и лопаточка в руках у полубезумного старикана. Возьмет и тюкнет. Возьмет и закопает. Чего ему ответственности за убийство опасаться? Он до приговора не доживет.
— Что ты хочешь узнать?
— Местоположение похищенных снохи и внучки моего боевого товарища.
— Не знаю я никакой внучки.
— А ты припомни. Ты напрягись.
— Я же сказал — не знаю!
— У тебя выбора нет! Или вспомнишь, или… Все нити ведут за ваш забор. Ну!
— Отстань!
— Где женщина и ребенок?
— Пошел ты знаешь куда. Козел старый!
— Улыбнись, — попросил Сан Саныч.
— Чего? — не понял «язык».
— Я говорю улыбнись. Пошире. Чтобы я тебе лицо не попортил.
— Ну ты даешь! — оскалился пленник. — Ты думаешь, я вот так сейчас с испугу все тебе и выложу? За кого ты меня принимаешь?
— За того, кто ты есть, — сказал Сан Саныч и без дополнительного предупреждения и почти без замаха ударил его в приоткрытые зубы рукоятью пистолета.
Пленник взвыл, выплюнул на земляной пол кровь и четыре выбитых зуба.
— Ты так ничего и не понял, — сказал Сан Саныч. — Мне надо знать, где прячут заложников. Очень надо. И я узнаю. Выбора у тебя нет!
На этот раз «язык» смотрел на Сан Саныча с ужасом.
Полковник добился того, чего хотел. Его стали принимать всерьез. Кровь во рту и сквозняк от четырех свежих дыр в верхней челюсти лучше всяких слов подтверждали серьезность намерений неизвестного фронтового разведчика. Старик не пугал. Старик бил. И, значит, мог убить. И в землю закопать, и надпись написать.
— Место?
— Я знаю очень мало.
Сан Саныч поднял пистолет, развернул его рукоятью к лицу противника.
— Двадцать седьмой километр северного шоссе. Поворот влево. Метров восемьсот. Там забор. За ним заброшенный пионерский лагерь.
— Рисуй план.
— Ничего рисовать не буду! Ты что, не понимаешь? Одно дело, что я тебе с глазу на глаз сказал. Совсем другое — план. План — это улика. Вещественное доказательство. До-ка-за-тель-ство! Они же меня вычислят и голову снимут!
— План!
— Пойми. Если я его нарисую, я все равно подохну. Хоть так, хоть так. Но и ты тоже подохнешь. Они же и тебя по этой бумажке прихватят.
— План!
— Ну что за упрямый старикан. У тебя что, извилин в голове не хватает? Ну хочешь, я тебе все подробно опишу. Словами. По сантиметру.
— Мне рисунок нужен, а не твои россказни.
— Ну не могу я. Не могу! Хоть убей.
— Это твое последнее слово?
— Последнее.
Сан Саныч взвел затвор пистолета и направил дуло в колено пленнику.
— Ты что, стрелять будешь? — отшатнулся тот.
— Буду!
— Но это же нарушение процессуально-правовых норм. Это же самосуд!
— Это война. И объявил ее не я.
— Ты не посмеешь!
— Посмею. Мне жизни близких моих друзей важнее десяти ваших.
Сан Саныч прижал дуло пистолета к ноге.
— План. Последний раз спрашиваю.
— Козел вонючий…
Сан Саныч нажал на курок. Выстрел хлопнул негромко. Как новогодняя хлопушка. Пленный взвыл в полную глотку. Полковник еле успел прикрыть ему ладонью рот.
— Падла! Что ж ты делаешь!
— Воюю. План!
И Сан Саныч переместил пистолет с колена под живот упорствующего врага.
— Через тридцать секунд я стреляю.
Пленник на мгновение даже забыл о боли. Округлив глаза, он смотрел на вороненое дуло, прижатое к его мужскому достоинству. Теперь он знал — старик выстрелит. Старик держит свое слово.