— Я?! — искренне удивился и даже оскорбился Мишель-Герхард-фон-Штольц, для которого чужая тайна была почти также священна, как собственная. — Как плохо ты меня знаешь!

— Я знаю тебя — знаю! — вспыхнула, потянулась к нему Ольга. — Я лучше всех тебя знаю. Ты... Ты!.. Но все равно, вдруг, не специально, а как-нибудь так, случайно, ненароком, — примирительно, чувствуя свою вину, вздохнула она.

— Разве я тебе сказал ненароком хоть что-нибудь из того, что знаю? — укоризненно спросил Мишель.

Нет, ничего такого! Ни разу! Он даже не рассказывал, был ли у него кто-нибудь до нее, утверждая, что она единственная и неповторимая!

— Неужели ничего нельзя сделать?

Ольга покачала головой.

— Ну, может быть, что-то придумать? Например, что в прошлый раз, когда там была, ты обронила свое кольцо, или часики, или что-нибудь еще, и теперь тебе надо туда попасть, чтобы отыскать их... — предложил Мишель.

— Я не могу одна войти в хранилище. Кроме того, там установлены системы видеонаблюдения и каждый мой шаг отсматривается и записывается. Наверное, я могу взять другую вещь, но это обязательно заметят.

— Погоди, погоди, — начал что-то соображать Мишель. — Но ты сказала, что единицы хранения иногда изымаются на экспертизу. Ты ведь так сказала?

— Да, — согласно кивнула Ольга.

— Значит, эту единицу тоже можно взять на экспертизу?

— В принципе — наверное. Но это решаю не я.

— А кто?

— Заведующий отделом. Георгий Маркович.

— Ну так пусть он решит взять на проверку именно эту вещь! Ведь он совершенно ничем не рискует — ее даже выносить никуда не нужно! А уж за ценой я не постою!

Потому что дело идет о чести.

А честь — дороже денег!

Потому что — дороже жизни!..

Глава 40

Камера была махонькая — два шага в ширину и четыре в длину. Сбоку стояла металлическая кровать, которая на день поднималась и пристегивалась к стене, освобождая место для «прогулок», под зарешеченным окном был малюсенький — еле-еле миска умещалась, — стол, пред ним стул, в углу умывальник и параша — большое, с жестяной крышкой ведро, которое выносили раз в день.

Распорядок дня был довольно свободный: в любое время можно было отстегнуть койку и вздремнуть или потребовать и почитать книгу. Из обязанностей — лишь каждодневная влажная уборка камеры и чистка песком металлических предметов личного пользования: миски, ложки и кружки. Ну да это не наказание, скорее — развлечение! Шоркаешь себе ложку до ослепительного блеска и тихо думаешь о чем-нибудь своем — о прошлом, об отце, о приятелях по кадетскому корпусу, об Анне...

Раньше, говорят, режим был куда как строже, но после февральских событий тюремное начальство и надзиратели стали более лояльны к заключенным — а ну как среди них находится будущее твое начальство? Ныне вон как все быстро меняется — сегодня ты каторжанин, а завтра — министр!

Впрочем, и наоборот тоже — к примеру, теперь целый блок забит бывшими полицейскими чинами, которые раньше бывали здесь исключительно с инспекторскими целями, рыча на всех и вся, а теперь очень толково миски песком драят. Хотя, кто их знает, может, и эти посидят, посидят, да вернутся обратно в свои кресла. Так что с ними тоже лучше не ссориться.

Ничего-то теперь не понять — потому как революция-с!..

Мишель Фирфанцев сидел в «Крестах» в одиночной камере уже без малого месяц. «Лучше здесь, чем с пробитой грудью где-нибудь подле стены», — философски размышлял он. Те солдаты точно пристрелили бы его, кабы не прапорщик, который, в точности исполняя приказ, доставил-таки его в «Кресты».

И слава богу!

В чем-то здесь было даже спокойней, чем на воле, откуда чуть не через день сквозь окна доносились отдельные винтовочные выстрелы, а то и пальба залпами. Надзиратели, хоть это и было запрещено, иногда передавали ему газеты, которые он с жадностью прочитывал, узнавая о том, что творится на воле.

Там творилось черт знает что!.. В мире все переменилось самым странным образом: тюрьма стала самым безопасным, тихим, с устоявшимся распорядком жизни местом, где сидели все больше полицейские чины, а за ее стенами чинили кровавые безобразия амнистированные Временным правительством преступники!

Как до такого можно было допустить?!

Когда Мишель читал об очередных бесчинствах, в особенности в Москве, особенно связанных с жертвами среди обывателей, он с испугом думал, где сейчас может быть Анна? А вдруг та, растерзанная толпой или зарезанная грабителями женщина, о которых он прочел, — она? Ему было до крайности неудобно, что он, решившись помочь ей, теперь никак не может этого исполнить.

Если не Анна, он, наверное, не спешил бы так выйти на свободу, где его не ожидало ничего хорошего. Но Анна!.. Он обещал ее отцу... Хоть и не успел об этом сказать вслух. Но это не важно, важно не что он сказал, а что решил!..

Именно поэтому ему необходимо было как можно скорее быть в Москве! Отчего, стремясь побыстрее покинуть тюрьму, Мишель каждый день, затребовав себе перо и бумагу, писал прошения на высочайшие имена. Которые, впрочем, теперь были не высочайшими, а просто гражданами. Гражданами министрами.

Пару раз в камеру приходил какой-то молодой, прыщавый, на вид просто-таки гимназист, следователь, который учинял ему допрос, требуя показать на известных Мишелю полицейских чинов, которые преследовали революционеров.

— Я таких не знаю, — честно отвечал Мишель.

— Но как же так, вы же служили в сыскном отделении!

— Служил, — соглашался Мишель. — Но не в политическом, а в уголовном. К охранному отделению, коим вы изволите интересоваться, я никакого отношения не имел.

— Но, может быть, вас привлекали на вторые роли, может быть, за кем-нибудь проследить или кого-нибудь арестовать? — вкрадчиво спрашивал следователь.

— Нет. В политическом сыске работали весьма серьезные люди, которые не допускали в свою работу посторонних.

— Как вы изволили сказать — «весьма серьезные»? То есть вы считаете верными методы работы царской «охранки»? Иначе говоря — одобряете их?

— Как вам будет угодно, — пожимал плечами Мишель.

И следователь писал, как ему было угодно.

— Извольте прочесть и подписать.

Мишель читал протокол, вычеркивал фразы, которых не говорил, и ставил свою подпись.

Все это было не следствие — пародия на него. Если бы он попал в руки прежних следователей, они бы быстро узнали все, что им требуется.

Следователь уходил, а Мишель, затребовав перо, писал очередное прошение, теперь уже на имя министра внутренних дел.

Так за чисткой мисок и ложек и писанием бесконечных прошений проходили дни. Здесь, в тюрьме, время имело какой-то свой, особый отсчет — медленный и вязкий. Иногда Мишелю казалось, что он сидит здесь много-много лет.