А что же ты не жалел заложников, когда их морили в протухшем судовом трюме? А что же ты не жалел вставших на твоем пути случайных, ни в чем не повинных прохожих? А что же ты не пощадил полного состава ревизорскую бригаду? А ведь у них были дети! Не щенята какие-нибудь! Дети! А почему ты не жалел меня, Контролера, когда готовил к работе анатомичку? А? Что же ты тогда не был добрым интеллигентным дяденькой, исходящим слезой по невинно убиенным жертвам? Где ты был тогда? Где? Или тебе собака стала ближе человека, а человек хуже собаки? Я нажал кнопку.

И честное слово, в тот момент я больше жалел второй раз умирающего добермана, чем его хозяина! Зло должно быть наказано! Творящий смерть подлежит смерти!

Ногами я почувствовал глухой, дробно раскатившийся удар. Ушами я не услышал ничего! А ведь похоже, и впрямь он обитал в атомном бункере. Такого количества заряда должно было хватить, чтобы как минимум выбить в доме рамы. А они остались целехонькими!

Не защитили его крепкие, пожалуй, прочнее, чем крепостные, стены. Не уберегли для новых преступных дел. А он так надеялся дожить до 130 лет. Не вышло: собака не дала! Любимица! Подвела причуда, любовь к четвероногому другу. Людям не доверял, двуногих друзей ни одного не имел, а к четвероногому привязался. За что и поплатился. По всей строгости не знающего апелляций и пересудов закона.

Приговор приведен в исполнение! Странно, но, завершив дело, я не испытал ни радости, ни даже удовлетворения. Я устал брать на себя ответственность за чужие жизни. Никогда у меня еще не было дела, связанного с таким количеством трупов. А начиналось оно как банально рутинная ревизия. Кто мог догадываться, что все обернется таким кровавым образом. Я стоял на остановке, словно в столбняке. Я пропускал один автобус за другим, не в силах сделать даже, шаг. Если бы сейчас меня кто-нибудь надумал ловить, я бы не стал защищаться. Я настолько зарядился чужой смертью, что свою уже не воспринимал как трагедию. Смерть стала обыденностью моей жизни. Такой же, как еда, питье, сон. Эти дни я умирал сам и отнимал чужую жизнь так же часто, как принимал пищу. И так же безразлично. Я ел, чтобы жить, и убивал, чтобы выжить. Но я уже не знал, хочу ли я продолжить свой земной век после всего, что произошло.

Раньше меня питали логика долга и жажда мести. Сейчас я исполнил долг и испил чашу мести до самого донышка. Я сделал все, что требовалось. Сколько их было, знавших или догадывающихся о Конторе, о Резиденте и обо мне? Семь или восемь мелких, почивших на судне командиров?

Их уже нет.

Шесть когда-то разговоривших Резидента авторитетов?

И их нет!

Рядовые бойцы-исполнители не в счет. Они не знали ничего, кроме того, что им говорили командиры. А командиры не говорили ничего. Значит, Тайна сохранена?

Да.

Значит, дело защищено?!

Да.

Значит, жизни моей больше ничто не угрожает?

Да.

Так отчего же так тошно на душе? Отчего хочется побежать к пруду и утопиться, как истеричная, не получившая ответа на свою пылкую любовь гимназистка? Оттого что победил?

Да, оттого что победил. Оттого что победил такой дорогой ценой! Отсюда такой двойственный результат. Война выиграна!

Война проиграна!

Я стоял на остановке еще час, пока мне в лицо не стали заглядывать обеспокоенные моим здоровьем прохожие.

— Товарищ, вам плохо? Вам помочь?

— Нет, спасибо. Уже не помочь. Уже поздно. Слишком поздно…

Эпилог

Дело, худо ли, бедно ли, о том разговор особый, было завершено. Я сидел на чемоданах в ожидании приказа и последнего «прости» городу, который не оставил мне никаких приятных воспоминаний. Строго говоря, для меня это не был город — это было поле затяжного и чрезвычайно жестокого боя, где убивали меня, где убивал я и где доставшаяся большой кровью победа не доставила чувства глубокого удовлетворения.

Я бродил по полям недавних битв, узнавая знакомые воронки, разбитые блиндажи, покинутые НП, и не испытывал ни ненависти к поверженному врагу, ни радости от того, что остался живым. Я не испытывал никаких чувств, кроме усталости. Я хотел домой, если можно назвать домом целый регион, где я трудился в должности Резидента до памятного вызова в Центр. Я хотел как можно скорее попасть к своим немногочисленным друзьям-соратникам (это неважно, что они знают меня под другими фамилиями, биографиями и не знают моей истинной работы) и к своим, таким симпатичным, потому что хорошо изученным, врагам. Воистину, если перефразировать известную пословицу, — от врагов врагов не ищут.

Мне оставалось терпеть еще десять часов до приказа на возвращение. Я сорвал плановые сроки завершения операции, я потерялся почти на четыре недели и уже не мог вернуться в точку, оговоренную первоначально. Теперь командование разрабатывало запасную версию возвращения своего внушившего недоверие агента. Как минимум до выяснения всех обстоятельств моего исчезновения меня ожидал превентивно-принудительный карантин. Но я его не опасался. Дома как-нибудь разберемся. Дома и стены помогают.

В назначенное время (плюс-минус тридцать секунд равны отмене контакта) я снял с резервного почтового ящика назначенную мне информацию. Она была неожиданной. Выезд до особого распоряжения отменялся. Мне надлежало выйти на встречу с куратором находящейся на месте ревизорской бригады. Место, время, форма связи… Я совсем приуныл. Задержка агента на месте завершенной операции ничего доброго не сулила. За ней могло последовать что угодно: пристрастное расследование, перевод в должностную ссылку, отставка и, в том числе, очередной несчастный случай. Гадать бессмысленно. Агент предполагает, начальство располагает. Я мог лишь ждать приговора.

В назначенное время я был в назначенном месте. Я стоял и тупо читал самодельные объявления, густо расклеенные на будке автобусной остановки. Мое было пятое с краю. Я узнал его по заранее сообщенному мне содержанию. Я сделал то, что должен был сделать. Оторвал корешок с телефоном. Унес. Проявил. Расшифровал. Место… Время…

От таких свиданий не отказываются. Себе дороже выйдет.

Входная дверь назначенной квартиры была открыта. Открыли ее ровно минуту назад и еще через минуту, если бы я не явился, закрыли. Я вошел в пустую прихожую и — нет, не снял одежду, а наоборот — надел дополнительную, натянув до самой шеи только что купленную шерстяную шапочку с вырезанными отверстиями для глаз. Я не должен был, даже случайно, увидеть лицо своего скорого собеседника так же, как он не должен был увидеть мое. Таковы железные правила Конторы. Если человек имеет возможность не узнать человека, он должен его не узнать! Слишком мало людей трудится в нашей почтенной организации, чтобы позволить им приятельствовать друг с другом.

Я прошел в гостиную, поднял со стола «шлем», воткнул в него свою непутевую башку и сел в кресло. Точно такой же «шлем» надел спустя минуту мой севший спиной к моей спине собеседник.

Изрядных придурков представляли мы со стороны: вошли, напялили на головы похожие на ночные горшки железки и уселись спиной друг к другу вести задушевные беседы. Дурдом! Но ничего не попишешь, при ведении конфиденциальных разговоров в местах, где нет полной гарантии отсутствия технической слежки (а чтобы такую гарантию иметь, надо весь дом по кирпичикам разобрать, каждый тот кирпич в песок истереть и каждую ту песчинку пальцами перещупать!), использование «шлемов» является обязательной мерой безопасности. Обязательно! Умри — а исполни! С Конторы станется и настоящие, не пустые, горшки на головы своих агентов напялить, лишь бы интересы Тайны соблюсти. Внешний идиотизм, равно как и эстетика «шлемов», их волнует мало. Важно, что последние надежно гасят любые звуки внутри и экранируют любые попытки электронной прослуш-ки снаружи. В таких можно в базарной толкучке интимные беседы вести без опасения быть подслушанными.