Иногда он, правда, пытался обратить ее внимание на то, что я уж очень быстро набираю вес, – его это, кстати, беспокоило, – но мама только пожимала плечами и бормотала какие-то общие фразы о том, что все мальчишки так быстро растут. Но Энди на это не покупался и в один прекрасный день заявил, что раз ей наплевать, он возьмется за дело сам, и с этого момента действительно стал проявлять ко мне усиленное внимание, которое выразилось в нескончаемой череде насмешек: видимо, по мысли отчима, от унижения я должен был похудеть. Полгода он называл меня не иначе как Толстопузом и постоянно давал всякие полезные советы, например: растрясти наконец свое жирное брюхо и отправиться во двор поиграть на солнце, на свежем воздухе. Но большого эффекта его старания не возымели, и тогда на него внезапно снизошло интеллектуальное прозрение, и он решил взяться за дело с другой стороны.
– Нам надо серьезно поговорить, – заявил он мне как-то за завтраком.
Мама, которая все утро смотрела на нас мутным взглядом из-под полуопущенных век, уже объявила, что хочет прилечь, так что мы с Энди остались одни за столом. Ему тогда перевалило за пятьдесят: он был пятнадцатью годами старше мамы, и было заметно, что он уже очень скоро превратится в пожилого человека. С двойным подбородком, весь в печеночных пятнах, он смотрел на мир затуманенным взглядом тяжело оплывших зеленоватых глаз. Жестоко сражаясь с моими пороками, сам он тем не менее таскал на себе килограммов пятнадцать лишнего веса. Его еще не лысая голова была покрыта серой растительностью, явно редеющей и слишком уж длинной для мужчины его возраста. Он играл в гольф с неизменным энтузиазмом, вообще свойственным юристам из Флориды, а он был типичнейшим представителем этого социального класса, и кожа его от постоянного пребывания на солнце приобрела цвет и фактуру печеного яблока. Но Энди не видел в том никакой беды, ибо принадлежал к тому поколению, которое считало, что слишком загорелых людей не бывает, а потому задубевшая на солнце кожа куда эстетичнее, чем постыдная бледность.
Энди пододвинул свои бифокальные очки в черной оправе поближе к основанию носа, который в последние годы все больше напоминал луковицу.
– Я знаю, что после школы ты хочешь уехать в другой город и поступить там в университет, – начал он, – но давай рассуждать здраво. Все хотят учиться в другом городе. А что в тебе такого особенного, чтобы тебя приняли в приличное учебное заведение? По-моему, ничего. Так ведь?
И в этот момент я еще яснее, чем прежде, в порыве какого-то эстетического прозрения осознал, как сильно я ненавижу Флориду. Я ненавидел жару, эти белые туфли и белые ремни на джинсах, ненавидел гольф и теннис, и эти пляжи, и обветшалые здания в стиле ар-деко, от которых за километр несло старушатиной, и эти пальмы, и голодранцев, и шумных выходцев из северных штатов, и тупых, невежественных канадцев, которые наезжали в наши края зимой, и безысходную, такую привычную грусть на лицах бедноты, по большей части черной. Этих несчастных можно было встретить по берегам каналов со стоячей водой, где они закидывали удочки в надежде выловить себе ужин. Я ненавидел и эту траву, и песчаные автостоянки, и ядовитых змей, и смертоносных рыб, способных передвигаться по суше, и собакоядных аллигаторов, и растения с колючими спорами, от которых нет никакого спасу, и огромных тараканов, и пауков размером с кулак, и кишащих повсюду огненных муравьев, и прочих тропических мутантов, то и дело напоминающих вам, что нам, человеческим существам, в этом мире не место. И я совершенно точно знал, пускай не формулируя это для себя, что я ненавижу свою жизнь и хочу обрести другую, новую. И с тех пор как я это понял, я стал говорить о своем будущем отъезде в университет, куда-нибудь далеко-далеко, как о чем-то совершенно естественном, будто три года, отделявшие меня от осуществления этой мечты, и есть единственное, но легко преодолимое препятствие.
– Так что подумай, как убедить комиссию в том, что ты не какой-нибудь очередной неудачник, – увещевал меня Энди. Он сидел за белым овальным столом, упершись в него обоими локтями, и, наклонившись вперед, едва не улегся в тарелку с завтраком, который состоял из блинов и сосисок, разогретых в микроволновке. – Я знаю, тебе неприятно это слышать, – продолжал он, – но я считаю, что на будущий год тебе нужно записаться в секцию легкой атлетики. Оценки у тебя неплохие, – (мой средний балл был 3,9, и лично я считал, что это лучше, чем неплохо), – и то, что о тебе написали в школьной газете, наверное, тоже говорит в твою пользу. Но занятия спортом, я полагаю, только украсят твое резюме. Пусть все видят, что ты личность разносторонне развитая. А пока тебя можно назвать развитым только в одном смысле. – И Энди глумливо надул щеки. – Надо, чтобы, увидев твои документы, члены комиссии сразу же поняли: у этого парня есть будущее. Пока же, глядя на тебя, можно подумать только одно: вот так боров! А таких кандидатур, я думаю, там и без тебя предостаточно.
Я сразу же понял, почему Энди заговорил именно о легкой атлетике, и подспудно, против своей воли, я был даже благодарен ему за это. Вряд ли у меня сложились бы отношения с командными видами спорта: по крайней мере, печальный опыт уже был. В пятом классе я попытался играть в софтбол в малой лиге, и попытка эта кончилась катастрофой. Легкая атлетика, безусловно, имела свои привлекательные стороны. Это индивидуальный спорт, а значит, если я даже где-нибудь напортачу, то, по крайней мере, никого не подведу, а если и подведу, то не так существенно, как в той ситуации, когда пропущу внезапную подачу в правую часть поля.
– Понимаешь, – сказал Энди, – тут дело не в том, что ты хорошо бегаешь или прыгаешь. Но, во всяком случае, если ты будешь серьезно работать все лето, то можешь добиться неплохих результатов и, если повезет, попадешь в команду, хотя и будешь самым слабым парнем.
За нашим домом на Террапин-уэй находился искусственный пруд, населенный какими-то неведомыми рыбами, лягушками яркой окраски, рябоклювыми утками и пришлыми аллигаторами. Энди заявил, что пробежался по дороге, огибающей пруд, и выяснил, что дистанция составляет ровно полторы мили.
– Так вот, предлагаю тебе сделку, – продолжал он, поддевая зубьями вилки свой коротко остриженный ноготь. – Будем тренироваться – с сегодняшнего дня и до конца каникул. Даю тебе по доллару за каждую милю, которую ты пробежишь, и по десять долларов – за каждые пять следующих миль.
Признаться, предложение это мне показалось заманчивым: честно говоря, это было чертовски щедрое предложение – редкий пример поведения, достойного приемного родителя. Но в то же время я прекрасно понимал, что Энди не в последнюю очередь движет желание покрасоваться, продемонстрировать свою правоту. И все же он предложил мне отличную сделку, хотя хорошим бегуном я никогда не был. На уроках физкультуры, когда учитель отправлял нас нарезать круги вокруг школы, я всегда первым сдавался и переходил на шаг, хватаясь за бок, сведенный судорогой, пока остальные ребята легко проносились мимо меня, презрительно оглядываясь через плечо. Деньги были неплохой мотивацией и вполне могли пробудить во мне героизм, но получать деньги за то, что остальные подростки делали так легко и даже для собственного удовольствия, казалось мне унизительным.