К тому же он предпочитал быть в курсе, когда кто-нибудь использует телефон. Не то чтобы он не доверял Дезире – еще как доверял! – он доверял ей более чем кому-либо, но все равно: зачем рисковать?
Телевизор в его комнате был включен, но по экрану бежала лишь серебристая рябь. Б.Б. взглянул на электронные часы: четыре тридцать две. В такое время телефонный звонок – дурная примета. Он сел в кровати и зажег ночник в виде жирафа, который, вытянув шею, пытался добраться до листьев. Небольшой абажур изображал древесную крону. Б.Б. продолжал неподвижно сидеть, пялясь на розово-голубые обои в стиле рококо, пока не услышал легкий стук в дверь.
– Ну и кто там?
Дверь слегка приоткрылась.
– Это Игрок.
– Дьявол!
Б.Б. снял трубку и надавил на кнопку, чтобы переключиться на нужную линию. Его аппарат всегда был настроен на несуществующую линию – очень уж ему нравилось, снимая трубку, переключать канал: от этого он чувствовал себя важной шишкой. Он, собственно, ею и был – важной шишкой, не признанной официально.
– Ну и что за шум? – спросил он у Игрока. – Проблем, надеюсь, нет?
Последовала пауза, которая Б.Б. не очень-то понравилась.
– В общем-то, есть, – ответил ему бесцветный голос. – Иначе я не позвонил бы в такое время.
– Так в чем же дело?
Б.Б. взглянул на Дезире, которая стояла, сложив руки на груди, упершись спиною в дверной косяк, и внимательно следила за выражением его лица. На ней был белый халат, а под халатом, скорее всего, ничего. Б.Б. подумалось, что множество мужчин, несмотря на шрам, сказали бы, что она выглядит очень сексуально, – и мысль о том, что ее можно счесть сексуальной, на какую-то долю секунды показалась ему сексуальной. Но это ощущение мгновенно прошло.
– А дело в том, – ответил Игрок, – что у нас появилась большая проблема. Проблема такого сорта, что, возможно, я один с ней не справлюсь.
Б.Б. ненавидел все эти телефонные шифровки и обиняки, когда ничего нельзя ни понять, ни сказать напрямую. Но что поделаешь: поскольку у него не было четких доказательств того, что ребят из ФБР его дела не интересуют, приходилось учитывать возможность прослушивания, а значит, тратить чертову уйму времени на разговоры вокруг да около. И порой, когда вообще было непонятно, о чем идет речь, ситуация становилась просто нелепой.
Ну кому нужны все эти сложности, все эти финты ушами? Ведь когда он все это начинал, то надеялся, что заморачиваться вообще не придется. Ну, не то чтобы совсем, но, по крайней мере, все должно было идти гладко, без особых проблем – да так в основном и было. Сперва Б.Б. унаследовал свиноферму в окрестностях Гейнсвилла. Она досталась ему от деда по отцовской линии – краснорожего старикашки, у которого по всей голове торчали белоснежные клочья волос, будто всаженные ему в череп какими-то особенно мстительными и жестокими врагами. Он был таким злобным, что скорее напоминал пародию на злобного старого пердуна. Постоянно меча проклятия и брызжа табачной слюной, он яростно отбивался от протянутой ему дружеской руки и от объятий внуков, равно как и от бутербродов с копченой колбасой, – то есть от всего подряд, что бы ему ни предложили. Посещение фермы было для юного Б.Б. жестокой мукой: старик заставлял его грести лопатой свиное дерьмо, шваброй вымакивать лужи свиной мочи и таскать за ноги окоченевшие свиные туши.
А стоило Б.Б. приоткрыть рот, чтобы пожаловаться на тяжелую работу, как дед тут же советовал ему заткнуть хлебало и давал порядочную затрещину – чаще всего рукой, пару раз почти пустым мешком от фуража и однажды старинным железным ящиком для хранения бутербродов. Были и другие виды наказания: например, если Б.Б. нарушал «кодекс фермера» – этот свод сумбурных указаний, почерпнутых из «Альманаха бедного Ричарда», [44] – его отправляли в пустой амбар. Б.Б. так и не выучил этот кодекс. Он никогда не понимал ни правил, которые в нем излагались, ни принципов, по которым он был составлен. Однако пару раз в год дед, делаясь вдруг каким-то особенно рослым и грязным, подступал к внуку с одним и тем же упреком. Презрительно сплюнув в его сторону, старик заявлял, что Б.Б. нарушил кодекс фермера, а посему они сейчас отправятся в старый амбар и займутся его воспитанием. Старик ни малейшего представления не имел о том, что это значит – воспитывать мальчика. Он был настоящим чудовищем, и как только Б.Б. стал достаточно взрослым, чтобы самостоятельно принимать решения, он поклялся никогда больше не видеть деда.
И вот десять лет спустя старик скончался. Дотянул до девяноста семи. Видно, огонь его жизни питался безудержным гневом, достойным Ахилла, и такою же псевдобожественной ненавистью ко всякого рода благодетелям, к женщинам, телевидению, политиканам, корпорациям, к модным веяниям и вообще ко всему миру, который не переставал молодеть, между тем как он сам неотвратимо старел.
Отец Б.Б. умер очень давно: он разбился на мотоцикле, и дело не обошлось без кокса и алкоголя. На нем не было шлема, так что версия самоубийства была вполне вероятной. После смерти деда его адвокат прислал Б.Б. заказное письмо, в котором сообщалось, что старик отписал внуку ферму. Наследство это оказалось весьма кстати, поскольку Б.Б., перепробовав множество разных занятий, так и не добился успеха. Он продавал машины, был агентом по недвижимости – причем без лицензии, ландшафтным архитектором, телохранителем, и, наконец, последней его попыткой была игра в покер в Лас-Вегасе.
Там, под яркими лампами казино, в свете которых стиралась граница между днем и ночью, трезвостью и опьянением, проигрышем и победой, он провел долгие часы, заполненные горячечным бредом. Теперь ему вспоминался и гомерический хохот, и груда фишек, которых крупье собрал и пододвинул к нему. Он также вспомнил, что на другой день таинственным образом оказался без гроша. Но гораздо чаще он вспоминал другое.
Думая о Вегасе, он всякий раз вспоминал того грека, голого по пояс, которому должен был – кстати, до сих пор – шестнадцать тысяч долларов. Этот грек подослал к Б.Б. головореза, который избил его палкой от швабры настолько безжалостно, что у него до сих пор, стоило только чихнуть, болели ребра, а ведь прошло более десяти лет. Вспоминал он и свое постыдное бегство из города: как он ехал в автобусе, переодевшись православным священником просто потому, что это был единственный более или менее надежный маскарадный костюм, который можно было стащить, оставшись незамеченным. В качестве альтернативы оставались костюмы пирата или мумии.
Итак, выбора не было, Б.Б. пришлось заняться свинофермой. На оплату счетов денег хватало, хотя и впритык. Правда, с вонью он так и не смог смириться; кроме того, животные вызывали у него нестерпимое омерзение – все это зверье, которое воняло, гадило и требовало жрать, вечно хрюкало и ревело от боли и унижения и которое следовало бы умертвить хотя бы в наказание за то, что оно вообще посмело жить. Не говоря уже и о самой земле – об этом месте, этой проклятой Богом ферме, с которой были связаны воспоминания об этом старом хрене, о дедушке Б.Б., ради которого, как искренне полагал внук, ад непременно должен был существовать. А уж близость ненавистного амбара и вовсе не давала Б.Б. спать спокойно, и в конце концов он уговорил троицу толстобрюхих и широкоплечих молодцов из местных снести постройку к чертовой матери. В обмен за услугу, в качестве расплаты, он предложил им пива и целую зажаренную свинью.