Она снова открыла мешок с кофе и зачерпнула пригоршню зерен, а они сыпались обратно, проскальзывая между пальцами. Может быть, стоит съесть больше, чтобы привыкнуть к их горькому вкусу. Когда однажды Мигель предложит ей кофе, она засмеется и скажет: "Ах, кофе, как это восхитительно!" — а потом засунет в рот целую горсть зерен с таким видом, будто горечь эта ей знакома с рождения; впрочем, насчет горечи — чистая правда. Она осторожно взяла еще одно зерно и раздробила его зубами. Потребуется немало времени, пока она действительно сочтет кофе восхитительным.
Тем не менее в нем все же было что-то приятное. После разгрызенного третьего зерна она решила, что ей нравится вкус кусочков кофе во рту. Кофе казался ей не таким уж горьким и даже почти приятным.
Она чувствовала себя виноватой, роясь в вещах Мигеля и поедая его тайные зерна, и, возможно, по этой причине Аннетье застала ее врасплох, когда Ханна поднялась из подвала. Аннетье удивленно подняла свои узкие брови.
— Нам скоро пора идти, сеньора, — сказала она.
Ханна надеялась, что она забудет. Какое ей вообще дело, пойдут они ли нет? Она знала ответ: в этом была служанкина сила. Это давало ей возможность управлять Ханной, получать от нее еще несколько гульденов, когда ей было нужно, заставлять Ханну отворачиваться, когда Аннетье флиртовала с голландским парнем, вместо того чтобы заниматься работой.
Такое место было и в их районе, но Ханна не отваживалась туда ходить, учитывая толпы людей на Бреестрат и на широких тротуарах на их стороне Верверсграхт. Обычно они ходили в район доков, неподалеку от Вармусстрат, кружа по кривым улочкам и пересекая горбатые мостики. Только оказавшись далеко от Влойенбурга и на приличном расстоянии от площади Дам, в узких переулках самой старой части города, Ханна решалась обнажить голову — и то трепеща от страха, что ее могут увидеть вездесущие шпионы маамада.
Она никак не могла привыкнуть к тому, что в Амстердаме ей надо закрываться. В Лиссабоне ее лицо и волосы были не более приватными, чем верхняя одежда, но, когда они переехали в этот город, Даниель сообщил ей, что никто, кроме него, не должен видеть ее волосы и что она должна закрывать лицо, когда выходит из дому. Впоследствии она узнала, что в иудейском законе ничего не говорится о том, чтобы женщины прятали свои лица. Этот обычай был позаимствован у евреев из Северной Африки.
По дороге Ханна исподтишка сгрызла еще несколько кофейных зерен, отправляя их в рот, когда Аннетье обгоняла ее. Съев их около дюжины, Ханна решила, что они все же приятные и даже вселяют уверенность. Увы, но с каждым съеденным зерном ее тайные запасы иссякали.
Когда они почти дошли, Аннетье помогла ей надеть простой белый чепец, и ее сразу стало трудно отличить от голландки. С открытым лицом и свободными волосами Ханна шла по улице, выходящей на Аудезейдс-Форбургеал — канал, названный в честь старой городской стены. Наконец они пришли. Несколько домов объединили, чтобы создать красивое пространство, впрочем не шедшее ни в какое сравнение с Лиссабоном, и, хотя улица находилась не слишком далеко от самых опасных районов Амстердама, здесь было тихо и спокойно. Канал был обсажен высокими дубами, и по набережной прогуливались мужчины и женщины в воскресном платье. Собралась небольшая группа мужчин в ярких костюмах: синего, красного и желтого цветов, — невзирая на неприязнь реформатской церкви к ярким цветам. На их женах были платья, украшенные драгоценными камнями, с блестящими шелковыми лифами, и сверкающие чепцы. Они громко разговаривали, смеялись и прижимали руки к плечам.
Вслед за Аннетье Ханна поднялась на четвертый этаж в пустую комнату, превращенную в святилище. Через большие окна проникал мягкий, просеянный сквозь тучи свет, но в церкви было еще светлее от бесчисленных бездымных свечей, зажженных в канделябрах. Она смотрела на образы: Христос на кресте, святая Вероника с погребальным саваном, святой Иоанн в пустыне. Когда-то они давали ей успокоение, чувство принадлежности, но теперь, глядя на них, она испытывала неловкость, будто святые сговорились с Аннетье; казалось, они подмигивают и ухмыляются, когда проходишь мимо.
Амстердамские власти не запретили в городе католическую веру, но допускали ее, только если службы велись частным образом и если церкви не выглядели как церкви снаружи. Внутри они могли быть украшены сколь угодно богато, и состоятельные коммерсанты-католики не скупились на пожертвования. Церковь также служила как убежище. Хотя католическая служба была официально разрешена, папистов не очень любили в народе: память об испанском гнете еще не стерлась. Однажды Ханна видела, как отца Ханса, священника этой церкви, преследовала на улице толпа ребятишек, забрасывая его навозом.
Ханна нашла место на первом уровне, так как народу в церкви было не очень много, и начала успокаиваться. Ей нравился знакомый звук органа, и она дала себе волю помечтать. Она думала о своем ребенке, это должна быть девочка, решила она. Накануне она видела сон, и во сне ребенок был красивой девочкой. Обычно сны — глупые иллюзии, но этот больше походил на пророчество. Какое счастье было бы иметь маленькую дочку. Она настолько погрузилась в грезы, что почти физически чувствовала ребенка на руках, но, когда священник начал читать молитвы, ее видение рассеялось.
Вероятно, было ошибкой искать успокоения в старой религии, но Аннетье уговорила ее сходить один раз, а потом у нее уже не было выбора. К тому же все эти мужчины, скрывавшие от нее правду или говорившие ей маленькую толику правды, не имели права так с ней поступать. Разве могла она сама решить, хочет быть еврейкой или нет? Она не могла выбирать религию, как не могла выбрать себе лицо или характер. Пока она сидела, вполуха слушая молитвы, отражающиеся эхом от стен комнаты, ее недовольство Даниелем усиливалось. Ну что за безобразие — велеть ей отныне молиться по-новому, но не объяснить, как это делается! И она должна терпеть такую несправедливость? Некоторые женщины говорят мужьям, что у них на уме. Стоит только выйти на улицу, как встретишь голландку, которая бранит мужа за пьянство или лень. Ей-то, Ханне, за что вся эта напасть? Она так увлеклась, что не заметила, как шлепнула себя по бедру.
После службы, когда они спускались по лестнице, служанка весело болтала, но у Ханны не было настроения поддерживать пустую болтовню. Она хотела поскорее выбраться, пойти домой или куда-нибудь еще. Она говорила себе, что должна радоваться хорошему расположению духа Аннетье. Девушка была очень дружелюбной, когда ей удавалось добиться своего. Довольная, что отвела Ханну в церковь, она была необыкновенно милой. Но отчего, спрашивала себя Ханна, кладя в рот кофейное зерно, ее должно беспокоить, мила ли ее служанка?
Эту несправедливость Ханна не потерпит. Она вряд ли пойдет против воли мужа, но служанка — другое дело. Угрозы рассказать Даниелю о ее тайных походах в церковь были чепухой. С какой стати Даниель поверит служанке? В его глазах она мало отличалась от собаки.
Они вышли из церкви и пошли по Аудезейдс-Форбургвал вместе с другими прихожанами. Ханна позволила себе удовольствие раствориться в толпе на несколько сладких минут, но затем решила, что время игры в свободу истекло.