— А лошадь прямо на дороге оставим?
— А мы ее по тропе шагов на десять заведем да и привяжем. У нас с собой торбочка есть, подвесим — пускай себе овсеца пожует.
Данилка обиходил и похлопал по холке мерина.
— Ну, то ли место, где вы харю видели?
— В темноте не понять.
— Ну-ка, вверх погляди! Она?
Кладознатец посветил фонарем.
Деревянная медвежья харя таращилась сверху сквозь листву. Кабы не знать, что она там приделана, — ввек не догадаешься, куда смотреть.
— Она! — подтвердил Данилка.
— Вот и пришли, — сказал Абрам Петрович. — Ну, с Божьей помощью…
Он встал спиной к дереву и начал мерить шагами путь на ту поляну, где уже было обнаружено два мертвых тела. Данилка быстро достал засапожник.
— Идем, идем, дитятко, — не оборачиваясь, звал за собой Абрам Петрович. — Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Данилка уже был у него за спиной, готовый оборонять свою и его жизнь.
Где-то поблизости затаились Семейка с Тимофеем. Знать бы, где! Семейка-то должен помнить, как на полянке мертвое тело лежало, и наверняка выбрал местечко совсем рядышком.
— Повторяй! Приступаю я, раб Божий Данила, к поклаже сей! — потребовал, встав на нужное место, кладознатец. Обе лопаты и мешок он положил под разлапистым кустом.
Данилка уж столько по дороге повторил за ним молитв, заговоров и оберегов, что одним больше, одним меньше — было уже неважно, все равно грех на душу взят.
— Приступаю я, раб Божий Данила, к поклаже сей…
— Окружаю в ширину и в глубину, утверждаю сильным словом! — топая по широкому кругу, в середине которого лежал клад, возглашал Абрам Петрович.
Данилка повторил, хотя и не так зычно.
— Приди ко мне помощник, архангел Урибанил, отогнать демонскую силу от сей черты окруженной, от еретика и волшебника!
Данилка шел следом, думая, что когда все это дурачество кончится, Семейка с Тимофеем основательно подымут его на смех, и всякий раз, как он на конюшне оплошает, станут кликать ему на помощь архангела Урибанила.
— В серединку становись, в серединку… — шептал кладознатец. — Тебе откроется, я чую! Для тебя схоронено!..
И поставил наземь фонарь со слюдяными окошечками.
Данилка покорно стал, готовый в любой миг бить засапожником.
И миг грянул!
Рука вцепилась сзади в его плечо, крепкая рука, и, еще не понимая, что это означает, но ожидая неприятностей, парень резко крутанулся влево, ударяя левым локтем позади себя. Локоть угодил в мягкое, и тут же раздался выстрел. Данилка отскочил и увидел, как с ревом падает наземь огромная черная туша.
— Попался! — заорал он. — Ах ты, песья лодыга!
И тут же раздался хруст — это Семейка с Тимофеем выбрались из своего укрытия. Да что выбрались — птицами вылетели, тетеревами!
Данилка уже понял, что на траве барахтаются двое, оба в черном. Понять, который из них Абрам Петрович, а который — медведище, было невозможно.
Вдруг в полоске света мелькнуло лицо кладознатца.
Стало быть, вторая голова, и второе тулово при ней, были не его!
Парень нагнулся и собрался уж ткнуть засапожником, спасая Абрама Петровича от неминучей смерти.
— Стой! Стой, орясина здоровая! — заорал Тимофей.
Семейка же, оказавшийся быстрее товарища, кинулся на колени, запустил руки в черную кучу и что-то там такое сотворил. Раздался дурной вопль, куча распалась. Семейка продолжал удерживать орущего человека, а второй откатился и встал на колени.
— Да ты что?! — изумился Данилка. — Не он!..
— Он, он! — подтвердил Тимофей. — Твой-то Абрам Петрович тебя же и норовил зарезать! Ножиком промеж лопаток-то! Мы видели, да этот добрый человек нас опередил.
Кладознатец выдохся орать, а может, Семейка ослабил хватку. Наступила тишина.
— В ноги ему поклонись, свет, — негромко посоветовал Семейка. — Он-то тебя и спас.
Медведище тем временем встал.
Благодарности пока что, сгоряча, Данилка к нему не испытывал.
— Ты кто таков? — спросил сердито. — Чего по лесам шастаешь да к мертвым телам прицениваешься?
— А Быком люди кличут, — охотно сообщил спаситель.
— Я тебя, Быка, знаю! Ты вор, еретик, душегубец! — заорал вдруг Абрам Петрович.
Семейка преспокойно выдернул клок травы и сунул его кладознатцу в открытый рот вместе с землей и с корнями.
Тимофей поднял с земли фонарь и поднес его к лицу медведища.
— А ведь и я тебя, дядя, знаю! — воскликнул он, вглядевшись в то, что можно было вообще увидеть на лице Быка между дикой бородой, невозможной величины усами, бровями шириной в палец и шапкой спутанных волос. — Ты к нам на Хорошевскую конюшню за жеребячьим семенем приходил — помнишь? Ты — ведун, корневщик!
И отошел подальше, чтобы общением с таким еретиком не оскоромиться.
Услышав про такой товар, Данилка изумился — и клад, и все убийства у него из головы на миг вылетели.
— Было дело, — согласился Бык.
— Ну и как — получил ты то семя? — спросил он.
— Я с конюхом сговорился, с Пахомкой, что ли, да он меня обманул.
Из темноты вышел со своей удивительной пистолью Деревнин. Дуло дымилось, а рукоять он держал так, чтобы при нужде удобно замахнуться бердышом.
— Как — обманул? Тебя, пожалуй, обманешь! Долго после того не проживешь! — развеселился Семейка, продолжая удерживать кладознатца.
— Не поранил? — спросил корневщика подьячий. — Черт бы вас разобрал, когда вы сцепились!
— Невелика беда, царапнул. Я травки нажую, приложу, зарастет как на собаке, — беспечно отвечал Бык, и, глядя на него, можно было таки подумать, что для него не только что пистольная пуля, но и граната, новое государево увлечение, доверенное Приказу тайных дел для испытаний, будет не опаснее яблочного огрызка.
— Вот, вот, толкуйте еще с еретиком! — буркнул Тимофей. — Потом тысячу поклонов бить придется, чтобы от скверны очиститься…
— Я его просил — собрать семя от такого жеребца, что в первый раз на кобыле сидку сделал, — сказал Данилке Бык. — И я бы на том семени, с землей его смешав, некое растение посадил. Если его правильно вырастить и съесть, оно мужской силы прибавляет. А тот ваш Пахомка принести-то принес! Да не то! И я месяца с два огородничал! Да только вырасти-то выросло, а нужного проку не вынесло! Хорошо, я сперва не на другом, а на себе попробовал. Жевать — так челюсти сводит и кишки узлом завязываются, а проку — чуть! Как было, так и осталось.
— Хорошо бы оно тебя вовсе без мужской силы оставило! — встрял очень недовольный скоромной беседой Тимофей.