Озорной усмехнулся.
— А что, и бестолковые мужики были?
— Да был один… Приехал на санках, санки лукошками уставлены. Золу, сказывал, привез. Ему в ответ — да уж куплена зола, поворачивай назад! А он свое гнет — у соседа-де моего золу брали, а моя лучше! Насилу и отогнали.
— На что им зола? — удивился Богдаш.
— Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался — много чего услышал!
— А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?
— А никого почитай что и не пускали. Уж точно — взяли печатню в осаду! Второй уж день… А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?
— Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?
— Я вот что прознал. Стрельцы строго смотрят, чтобы из печатни не вынесли чего. А есть там сбоку одно окошко, так я сам видел, встала баба на носки да и сунула туда узелок с ковригой, и никто ее не заметил! Помяни мое слово — днем-то поостерегутся, а ночью непременно попытаются из того окошка что-нибудь наружу передать. Они, с печатного двора, уже первый страх пережили, теперь приглядываются, поди, как бы изловчиться?
— Ночью стрельцы вокруг караулом ходят. Вторую ночь, горемыки, маются.
— Может, они и схватят, коли кто чего передаст. И в Земский приказ поведут. Да, чаю, не доведут…
Тут Озорной и Желвак переглянулись и разом усмехнулись.
— Пусть Земский приказ черную работу сделает, а мы, молодцы, можем и на готовенькое…
— Вот потеха будет, коли Данила, а не мы, по верному следу идет!
— Опять же, это одному Господу ведомо.
Данилу они отыскали в шорной, где Семейка обучал его работе с кожей. Там же был им собран и ужин.
Ужинать они собирались попросту — черным хлебом и дюжиной ястыков самой дешевой, ястышной икры, которой не столько съешь, сколько расплюешь, не глотать же все эти жесткие пленки и прожилки. Запить же думали квасом.
— Присаживайтесь! — Семейка подвинулся, освобождая место на узкой скамье. — Тут всем хватит.
Молитву, как старший, произнес Тимофей.
За едой о делах говорить грешно — разве что о самой еде.
— Зернистая икра хороша, спору нет, — рассуждал Богдаш, — да на мой вкус лучше паюсная, посолонее будет. Ее прямо в ястыках солят, потом подсушивают, потом только очищают. Да ты ешь, Данила!
— Будет и на нашей улице праздник, — пообещал Семейка. — Будем и мы зернистой икоркой баловаться. Вон Масленица скоро — уж договорюсь с сестрой, дам ей денег — напечет она нам блинов, накроет стол и со сметаной, и с маслом, и с икрой!
— До Масленицы еще жить да жить… — напомнил Тимофей и отставил пустой ковшик. — Ну, слава те Господи, напитал нас, грешных! Данила, как твоя девка-то?
— Никто за парнишкой не приходил. Она и вдругорядь была, перед тем, как стемнело.
— А у вас, светы? — спросил Семейка.
— У нас подозрение есть, что коли грамота и впрямь в печатне, то ее ночью попытаются вынести.
— Покараулить, выходит, надобно? — понял Семейка. — Ин ладно. Что, не пойти ли вздремнуть?
Тоже дело было обычное — раз конюх в неположенное время спать завалился, стало быть, ночью отворится известная калиточка у Боровицких ворот и поскачет гонец, и понесется, едва ли не на всем скаку тыча в нос подорожную воротным сторожам. А подорожная-то из Приказа тайных дел…
— А можно! — согласился Богдаш. — Айда на сеновал! Тулупами укроемся, а дед разбудит.
И он разбудил к указанному сроку со всей ответственностью старика, которому еще охота пригодиться в важном деле молодым.
Зная, что при нужде Башмаков выручит, конюхи не пешком пошли, а оседлали бахматов. Мало ли — вдруг погоня? Даниле в виде особой милости позволили взять не Голована, а конька посмирнее, не такого каверзного.
Выехав калиткой и обогнув прямо по льду Неглинки притихший Кремль, конюхи оказались возле Охотного ряда. Там уж до печатни было рукой подать.
И точно! Прохаживались стрельцы по Никольской! Отходили и приходили! Да не один караул — видать, Земский приказ немалый переполох устроил: конюхи, с другой стороны заехав, и других стрельцов увидели. Отродясь печатню так не стерегли, как в эту ночь.
— Дураком последним надо быть, чтобы попытаться оттуда хоть соломину вынести, — заметил Тимофей.
— Стрельцы вторую только ночь тут торчат, — сказал Богдаш. — Не надоело им еще, видно, усердие являть, и Арсений это понимает. А вот на четвертую ночку, коли стрельцы будут те же самые, с ними какая-нибудь добрая душа разговор заведет, горячего сбитенька предложит.
— Не получилось, видать, у приказных с выемкой-то, — Семейка усмехнулся.
— Так нам же лучше! Кабы сейчас мы стрельцов тут не увидели — стало быть, грамота уж в Земском приказе! И что бы мы Башмакову сказали?
Уговорились так — Данила с Тимофеем поехали обратно, дремать при оседланных бахматах, а Желвак с Семейкой остались караулить с тем, чтобы отдохнувшие конюхи их часа через два сменили.
Но ни в ту ночь, ни в следующую ничего не случилось.
* * *
— Ниточка, Гаврила Михайлович! Ниточка!
Деревнин уж не знал, как быть со взбесившимся ярыжкой. Препровожденный к нему Стенька только одно и повторял:
— Нашлась-таки! Слава те Господи — ниточка!
Наконец подьячий взял Стеньку за плечи и принялся трясти, приговаривая:
— Какая тебе еще ниточка, блядин сын? В швецы ты, что ли, подался?!?
— Ниточка, Гаврила Михайлович! — повторил счастливый, словно новобрачный, Стенька. — Семен-то Алексеевич — орел! Он что догадался? Он догадался в бумагах посмотреть, кто от Печатного двора жалованье получает!
— И на кого он в бумагах напал?
— Справщиков-то в Кремле нанимают! Успенского собора ключаря Ивана, попа Михаила, ты его знаешь, ему в прошлом году пропавшую шубу нашли! Ниточка между Верхом и печатней, Гаврила Михайлович! Вот кто мог грамоту-то вынести и передать!
— Да погоди ты радоваться! — одернул Стеньку Деревнин. — На одном-то конце ниточки — еретик Грек, а на другом-то конце? Ты об этом подумал? Кто книжицу-то в печатню посылал?
Тут Стенька и увял…
— Стало быть, не будут справщиков пытать-то? — с унынием вопросил он. — Кабы какого ненужного имени не назвали?
— Коли эта грамота и впрямь затейного письма склад, хотя я сколько служу — не упомню, чтобы на Москве по дереву писали, то никого, Степа, хватать и пытать не будут, а соглядатаев приставят. Так что угомонись, Степа, дельце еще только начинает раскручиваться.