Девки предвкушали Масленицу, катанья с братцами на санях, званые блины, щегольство и утехи. Девки были беззаботны, словно те пташки небесные, о которых толковал в проповеди отец Кондрат. Зимний мясоед кончается, их не посватали, не обвенчали, и еще несколько месяцев им жить в ласковом родительском дому. Чего же не веселиться?
— А, это ты, свет! — приветствовал Стеньку сиделец.
— Бог в помощь, — сказал, кланяясь, Стенька. — Что, расторговался?
— Две пары чеботов взяли.
— Дай Боже дальше не хуже. Ну, разведал ли про того Рудакова?
— Уж и не знаю, как сказать. Он мне полуполтину должен — я уж на ней крест поставил. А есть у нас приказчик Онуфрий — тому он два рубля задолжал. Перфишка-то дня два как пропал, или три, надо вспомнить…
Стенька терпеливо ждал.
Несколько раз, когда он приходил на помощь и пытался подстегнуть вспоминающего, его резко осаживали, однажды так матерно излаяли, что хоть на бумажку записывай, чтобы приказных потешить. Поэтому, когда человек маялся временным беспамятством, он уж более не вмешивался.
— Или два? Я-то при нем не околачивался, разве я сторож тому Перфишке? Утром он вроде еще был… — бормотал сиделец. — Потом баба к нему прибегала. Вот дивно, и водились же бабы у того кривобокого…
— А что за баба? — тихонечко и очень осторожно полюбопытствовал Стенька.
— Откуда мне знать? Невеличка-белоличка, собой круглоличка.
Марфица, подумал Стенька, точно — Марфица, после того, как ходили Нечая допрашивать! Знала, вредная баба, где Нечай прячется, и понеслась, предупредила!
Что же за сокровище такое тот Нечай, коли из-за него козни плетутся?
— Так вот, потолковал я с нашими. Всем ведь этот блядин сын задолжал, все его ищут. А как проведали, что и Земский приказ его домогается, так духом воспряли. И стали припоминать, с кем да когда его встречали. Так вот, молодец, кое-что и обнаружилось! К тому Перфишке еще до того, как его в Касимов за жерновами и юфтью посылали, человек приходил, Соплей зовут.
— Человека — Соплей? — развеселился Стенька. — Лихое прозваньице! А что за человек такой? Как его сыскать?
— А вот так и сыскать, что нам, грешным, это не под силу, а разве вам, приказным.
— Налетчик, что ли?
— Не налетчик. Кружало «Ленивку» знаешь? Где целовальником Левонтий Щербатый? Так он у того Левонтия в подручных ходит.
— Да, — поняв, в чем загвоздка, согласился Стенька. — К «Ленивке» теперь не подступись! А для чего к нему тот Сопля приходил — кто-нибудь догадался?
— А сдается мне, что Перфишка ему вино продать хотел. Он как-то приносил, угощал, а винцо-то не из кружала, а кто-то в подполье гонит. Левонтий-то уж точно непоказанное вино наливает. За ним такое водится!
— Хорошего же человека вы в приказчиках держали, — заметил Стенька.
— Ты про то хозяину скажи! Мы люди подневольные. А ему как раз был нужен неженатый, чтобы с обозами посылать. Женатого-то — грех, ну как что стрясется, семья осиротеет. Дороги-то, сам знаешь, какие.
— Ты про то у Разбойного приказа спрашивай. Мы-то за московские улицы отвечаем, а не за дороги.
— То-то у вас, сказывали, двух подьячих и троих ярыжек чуть не до смерти убили.
— Это когда же?!?
— А когда? А на Тимофея-апостола! У нас сиделец Тимошка Драный, так он угощал, а наутро и услыхали! Стрельцы их на Никольской подобрали, так у одного рука перебита, у другого ребра поломаны, не шевельнуться, криком кричал!
Стенька сделал мысленное усилие и понял, что двое подьячих и трое ярыжек — это он сам с Деревниным.
— А хозяин-то откуда того Перфишку взял?
— А к хозяину не подступись, не то как раз по уху огребешь. Сжалился над сиротинушкой безродным! Так чем на самого себя злиться за дурость — он нас гоняет…
Добраться до Сопли приказным было нетрудно. Накануне Масленицы Щербатый с приказом ссориться не захочет, пришлет своего человека, чтобы сказку отобрали. За «Ленивкой» к началу Великого поста столько грехов набиралось — не счесть, лишние целовальнику вовсе не требовались.
Но тут в голове у Стеньки случилось то ли затмение, то ли прояснение.
Распрощавшись с доброхотом-сидельцем, он пошел себе потихоньку, рассуждая примерно так: ведь не раз и не два доводилось ему, ярыжке Степану Аксентьеву, затевать суету и суматоху, носиться непонятно где высунув язык, а потом за все свое усердие он чудом батогов избегал, дай Господи здоровья Деревнину. Так нужно ли на сей раз, опозорившись с ловушкой, немедленно радовать Земский приказ новыми затеями? Не разумнее ли хоть денек посидеть тихо?
Грустно ему сделалось от этаких мыслей, ведь они означали, что нет в ярыжке прежнего рвения, что устал и затосковал, что пуглив сделался не в меру. А коли рвение не являть, так ведь и подьячим никогда не сделаешься! Потому и смутно на душе, потому и пасмурно, хотя зимний день — солнечный, яркий, слепящий.
В таких вот рассуждениях не то что побрел, а как бы сам себя за шиворот поволок Стенька в приказ. Прошел через торг, не имея намерения карать мелкую сволочь, а чтобы видели — вот она, власть, от государя поставленная, никуда не делась.
И вдруг навстречу этой хмурой, словно оголодавший волк, власти, — другая — бодрая, голосистая. Земского ярыжку Мирошку Никанорова нелегкая несет!
Ну, коли и этот про сковородку спросит, подумал Стенька, зашибу к блудливой матери! Насмерть! Пусть потом хоть в яме сгноят!
Очевидно, Мирошка (мужик уже немолодой, из тех, кто в юные годы займет свою ступеньку на чиновной лестнице — и с той ступеньки его на погост сволокут) сообразил, что товарищ не в духе.
— Каково похаживаешь, Степа?
— Твоими молитвами, — буркнул Стенька.
— Тебя твой подьячий обыскался. Я тебя заменю, а ты к нему беги! Недолго уж осталось — народишко, гляди, шалаши закрывает.
Безмерно довольный, что его отлучка с торга осталась незамеченной, Стенька поспешил к приказу. Но Деревнин, как на грех, оказался занят. Пришлось обождать. А ждать в теплом помещении, где так надышали, что нехорошо делается, да еще не снимая тулупа, было выше Стенькиных возможностей. Он вышел на крыльцо и окинул взглядом Красную площадь.
Чем плохо жилось ярыжке? Вот она, кормилица-поилица, отсюда и до Василия Блаженного, и еще туда, вглубь, до Богоявленской обители. Всякий ярыжку знает, иной калачом угостит, иной стопочку поднесет. Коли пошустрее быть, можно и приработок сыскать. Так нет же — неймется!
И все это оставить ради дурацких соляных варниц? Стенька даже вздумал, что человек в здравом уме и твердой памяти такого делать не может и не должен. Соликамск — это ведь не город даже, не посад, а село большое! Ни тебе торга путного, ни храма с дорогим убранством, ни тысячной толпы знакомцев…