И Данила вспомнил Семейку — вернее, тот позорный час, когда Семейка, не сходя с места, не повышая голоса, спас его от Сопли. Что-то было в их повадке одинаковое, в голосе — малость с ленцой, во взгляде, явственно говорившем: лучше отойдите, люди добрые, не то рассержусь… Надо было как можно скорее освоить эту мужскую науку — говорить негромко, без гнилых слов, и внушительно, как полный сил батька — с сыновьями-подростками, которых при нужде несложно и выпороть.
— Пошли, Данила, — Богдаш двинул плечами, показывая, что объятие не к месту. — Пошли, вдвоем все обговорим. Так что ты толковал — переманили Авдотьицу? Давай-ка сначала.
Они вышли в проход между стойлами, оставив Озорного в одиночестве размышлять о медных сковородках. Богдаш, не оглядываясь, пошел вперед, накинув на одно плечо шубу, Данила — за ним, вспоминая…
Вспоминал же он — что такого ему толковала Авдотьица, когда прибегала в последний раз?
Вызвала из конюшен, встала с ним у ворот, чтобы все видели — молодого конюха подцепила (таково было мнение искушенного Желвака), стала расспрашивать, не нужно ли сбегать куда — она, мол, с охотой…
И тогда же Данила, вспомнив про ее удачный розыск в Хамовниках, пошутил… пошутил… что-то он ей такое сказал смешное, на что она рассмеялась и подтвердила свою готовность хоть пешком по льду в те Хамовники бежать… и еще смеялась, что не худо бы всех соседок допросить, на что Данила ей сказал…
Парень призадумался.
Он ответил, что это вряд ли потребуется, имея в виду, что вот-вот должна сработать ловушка, а тогда уж розыск двинется вперед семимильными шагами, найдутся те налетчики, что похитили деревянную грамоту у подьячего с ярыжкой, и от них можно будет тянуть ниточку в Хамовники, а не наоборот…
Авдотьица так явственно домогалась еще работы и, соответственно, денег, что Данила даже почувствовал себя неловко. Девка ему нравилась, он и не подозревал, что в ней такая неукротимая жадность завелась. Потому он и распрощался с Авдотьицей поскорее — выскочил-то на мороз в одном зипунишке, да и дела на конюшне сами не делаются.
— Я вот о чем тревожусь, — честно признался он, когда Богдаш привел его в другое тихое местечко, самому Даниле прекрасно знакомое, — у водогрейного очага. — Не сказал ли я ей чего лишнего? В последний-то раз она прибегала перед тем, как мы за табачниками гонялись. Она все спрашивала, не надобно ли еще в Хамовники? А ей-то чем Хамовники полюбились? Я, может, ей сказал, что больше они нам не нужны, и она…
Объяснить, какой вывод сделала Авдотьица из его слов, Данила не мог, хотя чувствовал — дело неладно.
От очага шло ровное и сильное тепло. В первую Данилину конюшенную зиму уж как он это сооружение проклинал! Сколько сюда ведер ледяной воды перетаскано! Очаг вместе с вмурованным в него огромным котлом стояли в дальнем углу, на случай, если начнется пожар — чтобы не сразу на стойла огонь кинулся. Конюхи, что носили к стойлам ведра с теплой водой, по дороге половину выплескивали — а кому по воду бежать? А Данилке…
— Она обезопасить тот двор в Хамовниках хотела, — понял Богдаш. — Стало быть, у тех людишек, у Одинца с Соплей, совесть нечиста. И была нечиста еще до того, как они того сторожа при покойниках треснули и тело вывезли. Вот тебе еще довод — всякий разумный человек, чем кулаками махать, попытался бы тело выкупить. А эти сразу — в лоб! Оно и видно — стеночники! Хотя Одинцу пора бы и поумнеть — я о нем слыхивал как о хорошем бойце. Говорят, старый знаток его охотницкому бою обучал.
— А тебя кто учил?
— А я не на Москве учился. Меня маленьким отсюда увезли, и вернулся я уже… — Богдаш замолчал, явно припомнив нечто малоприятное. — А потом вспомни, как у приказных грамоту отняли! Тоже ведь — набросились, прибили да и удрали. Одно к одному — кулачные бойцы потрудились!
— И похоже, кто тело выкрал, тот и грамоту отнял, потому что уж тело-то с грамотой прочно связано! — воскликнул Данила. — Стало быть, Одинец, или кто там у него умный, потому Авдотьицу раскусил, что ждали неприятностей! Может, грамота и по сей день там обретается?
— Поди знай! Коли неприятностей ждали, так и перепрятать могли. Гляди! Тащится!
К водогрейному очагу неторопливо шел Тимофей. Его встретили молчанием.
— Я вот подумал, — сказал Озорной, — что и сегодня-то мясные пироги дешевы, а завтра и вовсе за бесценок пойдут, должны же пирожники от последних припасов избавиться, не то — пропадут. Что, коли завтра с утра запастись да и устроить хороший обед? И на Кормовом дворе тоже все подчищать начнут. Я вот после вечерни туда загляну — авось и нам чего перепадет, не все же повара с кухонными мужиками по домам растащат.
— А загляни, — позволил Богдаш. — Вон Семейка собирался с сестрой сговориться, чтобы блинов нам напекла. По сколько скидываться будем?
Блинов и кроме как у Семейкиной сестры можно было раздобыть в большом количестве. Но конюхи не хотели жевать их на морозе, впопыхах, они хотели достойно сесть за стол, перепробовать все приправы, и выпить в меру, и неторопливо съесть столько, сколько брюхо примет.
Пока обсуждали будущие блины, явился и Семейка.
Вновь конюхи свели вместе все, что узнали, охотясь за неуловимой грамотой…
— Завтра с утра, свет, пойдешь к тому Трещале, — решил Семейка. — Купца с товаром, говоришь, скоморох поминал? А ты погляди, не появился ли в Трещалиной стенке кто новый. Ведь они, сучьи дети, не только ведомых бойцов из стенки в стенку переманивают, они еще и новых приводят да до поры в тайне держат! Отыщет такой замухрышка Перфишка где-нибудь в Пустозерске тамошнего надежу-бойца, сманит в Москву, прибережет его какой-нибудь Трещала до последнего — да вдруг и выпустит! А есть купцы и даже бояре, кого хлебом не корми — дай боем потешиться! И они стенке, которая им полюбилась, и вино выставляют, и денег дают. Вот и Перфишке перепадет.
Данила слушал, кивал, увязывал Семейкины слова с тем, что знал и подметил сам.
— Больше толку было бы, коли бы я к Одинцу пошел, — сказал он. — Но только с Соплей у меня дружбы не выйдет. Я с ним уже сцепился — сам до сих пор не пойму, что он на меня налетел?
— Чего-то они с Трещалой не поделили, — ответил Семейка. — Сам же говорил — наследство чье-то, что ли. И Сопля вздумал, будто тебя Томила для чего-то в «Ленивку» подослал. Завтра с утра к Трещале с Томилой и беги! А мы твою работу выполним.
Так Данила и сделал.
Это было воскресенье — последний день перед Масленицей. Очевидно, Трещала считал учебные бои тяжким трудом — бойцов не гонял, они слонялись по двору, иные схватывались биться, иные отдыхали, некоторые вообще отсутствовали. Данила велел вызвать скомороха. Целовальник Гордей, признав парня, повел его в дом.
— Бог в помощь! — сказал Данила и перекрестился на образа.
— Заходи, раздевайся! — предложил Томила. — Заодно и поможешь.
На полу у печи стояли два немалых глиняных горшка. Томила, сидя на лавке, прикладывал к ним поочередно кусок тонкой черной кожи. Похоже было, что он собрался обвязывать их по горлу, как это делают с маленькими горшочками, наполнив их горячим вареньем. Тут же, на краю лавки, лежали мокрые веревки.