— Данила! Ты все знаешь — продолжай!
— И много лет назад досталась эта грамота одному бойцу, звали его Трещала. Он и сам бился и в стенке, и охотницким боем, а под старость стал других учить. И было у него два лучших ученика — внук, молодой Трещала, да Аким Одинец. И он думал — кому грамоту передать? Кого из выучеников самым достойным признать? Ведь многие на Москве из тех, кто кулачные бои любят, про нее знали, только громко о том не говорили. Кому отдашь — того и лучшим будут считать, за него и его стенку об заклад биться. А жил старый Трещала один, жена померла. Правильно говорю, а, Одинец?
— Пока еще не соврал, — буркнул, предчувствуя рассказ о воровстве, боец.
— Сколько живу — ни разу не слыхивал про деревянные грамоты, — не в силах все же побороть сомнения, молвил Башмаков.
— А ты у кулачных бойцов спроси! — не выдержал долгого смирения Одинец. — Молодые могут не знать, а постарше — те скажут: у кого деревянная грамота, тот по старинке кулачному бою учит, как завещано. К нему и нужно идти! Он и стенку так построит, чтобы стояла прочнее каменной, и в лад бить выучит, разом наступать, разом отступать, когда — челу, когда — крыльям. И в охотницком бою драться правильно научит, по-дедовски. К тому, у кого грамота, учиться шли и за ученье платили!
— Не галди! — одернул его Тимофей. — Не на льду, чай. В палатах!
Покои, отведенные под Приказ тайных дел, были невелики, а горенка, где Башмаков принимал наедине нужных людей, и вовсе мала, стол со стулом, да аналой перед образами, да лавка под окошком, да печь — ничего более, однако Тимофей, бывавший во всяких хоромах, именно за скромные размеры особенно уважал это помещение. И своим уважительным отношением как бы говорил: в обширных-то покоях суета одна, а тут, где ничего лишнего, дело делается!
— Дальше кто говорить будет? — спросил дьяк. — Ты, Аким? Или Данила?
— Он пусть сказывает, — буркнул Одинец. — Я ему все растолковал. У него складнее выйдет.
— И жил при том Трещале правнук, от старшей дочери, Маркушка, — продолжал Данила. — Сама дочь где-то в Измайлове, что ли, замужем, а парнишка при деде жил, за ним присматривал. Вот деду совсем плохо стало, помирать собрался, и мучился до последнего — кому грамоту передать? И родному внуку хотелось, и понимал, что Одинца лучше воспитал, а внук пьет без меры!
Это Данила выпалил уже от души, вспомнив, как ходил Трещала по двору меж стенок с головой, полотенцем обмотанной, и маялся.
— А вы, я гляжу, подружились, — заметил Башмаков. — Крепко ты за Акима-то вступаешься!
Это еще не было упреком, но Данила опомнился. Обвинения в потворстве похитителю мертвого тела он не желал.
— А они оба, и Трещала, и Одинец, деда навещали. И Трещала сговорился с соседкой — как дед будет помирать, чтобы за ним послали. И на Тимофея-апостола…
— Днем ранее, — поправил Озорной.
— …или днем ранее деду совсем худо стало. Мучился, мучился, причастили его, исповедали, а как стемнело — он, видать, и решился. Дал Маркушке грамоту и велел наутро снести к Одинцу.
— Ты за печкой, что ли, там стоял? — строго спросил Башмаков.
— Не стоял, а по тому сужу, что парнишка был одет-обут, не впопыхах, босиком и без шапки, выскочил. Старый Трещала решил, видать, что коли он после исповеди и причастия чист душой, так чтобы уж до конца быть праведным и справедливым! А парнишка той деревянной грамоте цену знал. И тут же ему, видать, совсем худо стало. Соседки забегали парнишке, Маркушке, помочь, они же попа позвали, они же знали, когда поп после исповеди и причастия ушел — так, Семейка?
— Ушел, когда смеркаться стало, выходит, тогда старик был жив, — подтвердил Семейка. — Коли судить по тому, что парнишка выбежал одетый, он испугался дедовой немощи и собирался соседок звать.
— А тут как раз молодой Трещала навстречу! — убежденно объявил Данила. — И что между ними вышло — не знаю, твоя милость, врать не стану, а только парнишка от него убежал и грамоту унес. То ли проболтался, что грамота Одинцу завещана, то ли Трещала сам догадался — Бог весть. И тот Трещала побежал за парнишкой, и бежали они до торговых рядов, а там стояли распряженные сани. И Маркушка забрался в одни сани и укрылся рогожей. А Трещала стал его искать, и всполошил сторожей, и начался шум. Парнишка вылезать, видно, побоялся, сидел там, ждал, пока все стихнет, да и заснул. И замерз. А грамота при нем была. Утром их нашли…
— Я у него вскоре после Крещения был! — вспомнил вдруг Одинец. — Просил, он — ни в какую: тебе-то тебе завещаю, однако до смерти с ней расставаться не желаю. С тем и помер! А куда грамота запропала — Бог весть! Мы приходили в пустой дом, искали, я знал, где он ее прячет.
— Это вы уже наутро приходили, — напомнил Данила. — Когда грамота в Земский приказ попала. А Трещала об этом раньше вас узнал и стал думать, как бы ее из приказа добыть. А вы с Соплей все думали — куда Маркушка подевался…
— Что же открыто за парнишкой не пришли? — спросил Башмаков. — Непременно нужно было смотрителя кулачищем благословить! Иначе вам, бойцам, и жизнь не мила!
— Так они же знали, что у парнишки деревянную грамоту нашли! А написано не по-русски, твоя милость сама видит, — Данила был безмерно рад ввернуть приятное дьяку слово. — Они и побоялись, что примут за еретиков! А объяснять подьячим, что это за книжица, не хотели. Те-то, поняв, что Одинец за нее ничего не пожалеет, по миру бы его пустили! Или бы обманули — да и не вернули грамоту! А она для него — как… как…
— Он до последнего молчал — за грамоту боялся, — добавил Богдаш. — Он бы и с тем смирился, что она у молодого Трещалы, лишь бы к приказным не попала и не пропала! Мы уж, грешным делом, думали, будто он и невесть чего натворил! А он за грамоту пострадать готовился…
— Украсть-то проще оказалось — никому ничего не объясняй, а бей себе сплеча! — Дьяк был недоволен и недовольство свое выказывал чересчур явственно. — И что же, куда тело увезли?
— Сперва — в Хамовники, потом дали знать Арине, матери Маркушкиной, она приехала и в Измайлово повезла, там схоронили. А старого Трещалу молодой хоронил…
— Погоди, Данила! — воскликнул Башмаков. — А кто ж тогда у приказных грамоту отнял?
— А Трещалин подручный, скоморох один…
— Томилой звать! — не вовремя подсобил Тимофей.
Данила больше всего боялся, что, рассказывая о розыске, невольно наведет дьяка на скоморохов. Томила тот еще подарочек, черти б его драли, но от него, паскуды, ниточка к Настасье тянется. И надо же — влез Озорной!
— Трещала, когда парнишку проворонил, видать, не один был, — быстро заговорил Данила. — Он понял, что парнишка на торгу где-то спрятался. И до утра он там с товарищем крутился неподалеку. А утром, как торг зашумел, еще какие-то Трещалины людишки подошли… А, может, и не подошли, это уж у него спрашивать надобно. Я к тому клоню, твоя милость, что, когда в санях мертвое тело нашли, Трещала с подручным сразу про то прознали. И приказных они попросту выследили.