— Да я весь короб купил, не глядя, — признался Ермак Савельевич. — Думал, разберу на досуге.
К немалому удивлению купца, отыскались в хламе три лезвия от джеридов. Рукояти, правда, были утрачены.
Семейка проверил их на булатный звон. Данила прислушивался изо всех сил, но не уловил той особенности, которая была понятна Семейке.
— Вот это берем, — сказал конюх Даниле. — Я сам черена смастерю и насажу. Гляди, сталь тускла, по ней как волны пущены. Это, свет, серый булат, не лучший, да нашим кузнецам и такого не сковать. Есть еще бурый — тот хорош, есть и золотистый. Ничего, Бог даст, научишься клинок выбирать.
— И без бирюзы твой джид хорош будет, — утешил Тимофей. — Так, значит, других покупателей на этот товарец не было?
— Нет, молодцы. Я уж и не рад, что привез.
— Ермак Савельевич, был покупатель-то, — нерешительно сказал стоявший у порога сиделец. — Да только я его побоялся. Я один был в лавке, ты домой пошел, за тобой Мартынку прислали.
— Вчера, что ли? — удивился купец. — Что ж ты молчал?
Сиделец смутился. Купец насупился.
Семейка, как всегда, взял власть в свои руки. Он по опыту знал, что тихий голос и улыбка с татарским прищуром, когда глаз в морщинках не разглядеть, сделают поболее, чем шум и лай.
— Не стыдись, свет, испугаться не грех, грех — кабы ты хозяина в убыток ввел. А что сомнительного человека отвадил, то похвально. Вовремя испугаться — великое дело!
— Эк как ты повернул! — Ермак Савельевич, совсем было собравшийся ругаться, остыл. — Ладно, сказывай, Митюшка…
— Пришел вчера после обеда и персидский джид с джеридами спросил, а сам глазами все по товару шарит, все шарит. Я думаю — эге! Я — за джидом, а он что ни есть хвать — и бежать! Нет, говорю, такого, а он не уходит. Его на нас навели. Джериды с бирюзой, говорит, надобны. Нет, говорю, никакой тут бирюзы. Вон, ножи есть, охотничьи, подсаадачные, засапожнички, турецкие с золотой насечкой, вон для охотников и саадаки полные, и луки, и стрелы… Он мне: стрелы не надобны, а дорогой персидский джид взял бы.
— Джид, стало быть, надобен? Может, это тот и есть, кого мы ищем, — сказал, благодарственно хлопнув сидельца по плечу, Тимофей. — Ну-ка, поднатужься и вспомни, каков собой тот молодец.
— Ростом невелик, поперек себя шире. Однорядка на нем старая, да из богатого сукна и на пузе не сходится… Усы! Бороду бреет, а усы носит польские!
— Это знатная примета, — молвил Семейка. — Может, из мещан? Они все норовят на польский лад принарядиться. Каков у него выговор? Московский аль нет?
— Не московский, — уверенно заявил Митюшка. — И не тверской, тверской я знаю. И не ярославский.
Данила насупился. Сам он с большим трудом избавлялся от оршанского своего выговора и вроде следил за речью, а забудется — и проскакивает твердое «черве», и ехидно усмехается Богдашка… вот как сейчас… очень ему, вражине, хочется, чтобы загадочный злодей был из мещан!..
Отсутствие бороды было для Москвы явлением удивительным и даже неприятным. Коли у мужика на лице волос не растет — болен, стало быть, а брить лицо — грех, в Содоме и Гоморре так-то для соблазна лицо брили. Польская война открыла москвичам двери в тот мир, где живут иначе, и посуда, и одежда, и стулья, и обивка стен другие. Все это было привезено, приживалось понемногу, и молодежь пробовала было отпускать одни усы, без бороды, но надолго этого баловства не хватало. Человек такого возраста, когда поневоле становишься поперек себя шире, еще пять лет назад постыдился бы выйти на улицу без бороды. Выходит, уже и на Москве безбородые завелись…
— Данила, не твоя родня, часом?
Как бы Богдашка удержался от такого вопроса?!
— Нет, мещане все носят бороды, — отвечал Данила и не удержался, брякнул: — С волками жить — по-волчьи выть.
— Ты, шляхтич, язык-то придержал бы, — первым огрызнулся Тимофей, при этом нехорошо глянув на Богдана.
Ермак Савельевич усмехнулся — понял, кто тут главный.
Все вместе еще помучили сидельца расспросами. Усы — хорошая примета, а что еще было? Был, оказывается, подбородок в три яруса, особенно поразивший парня — он такой диковины еще не видывал, этот голый подбородок явно навел его на срамные мысли — складки-то, как у дебелой бабы…
Цвета глаз и волос он назвать не смог — скорее всего, были русые. Отметин на толстой роже тоже не высмотрел. Ну да и на том спасибо.
— Коли вдругорядь придет, ты, Ермак Савельевич, джид ему пообещай, с самолучшей бирюзой, а сам на Аргамачьи конюшни молодца шли с записочкой, — сказал Тимофей. — Пусть спросит Богдана Желвака, либо Семена Амосова, либо Данилу Менжикова, либо меня — Тимофея Озорного. А за то тебе вот два алтына задатка. Серебром!
Он достал кошелек и стал высыпать на широкую ладонь монеты, чтобы выбрать нужные.
— Три задатка да три за джериды, и в придачу могу старый джид дать, чтобы знали, как новый мастерить, — предложил купец.
Тимофей разинул было рот, чтобы приступить к торговле, но дикий крик ошарашил его, да и всех, кто был в лавке. По Саадачному ряду бежал парнишка, размахивая руками, и вопил, заходясь от беспредельного восторга:
— В Кремле приказы горят!!! Бегите, православные! Все горит!
— Ахти мне! — воскликнул Ермак Савельевич. — Попустил Господь, этого еще недоставало!
— Кони! — сказал Желвак.
Первым из лавки выскочил Семейка. За ним — Данила, держа в одной руке персидские джериды, в другой — сторгованные, без рукоятей. Третьим — Богдаш. Тимофей бросил на рундук столько, сколько оказалось на ладони, и побежал следом за товарищами.
Огонь в Кремле разлетается скоро — все терема деревянные. От приказного здания до Аргамачьих конюшен запросто добежит. А там и выводить коней некому — многие конюхи перебрались на лето в Коломенское. Коней, правда, тоже мало, но и тех надобно спасать!
Ближе всего были Спасские ворота. К ним и понеслись, впереди уже был Богдан, пробивавшийся сквозь толпу так, что люди с криками по сторонам разлетались. За ним бежали Семейка с Данилой, то и дело озираясь — не отстал ли Тимофей.
В Кремле дымом не пахло, никто не носился, как ошпаренный, с охапкой спасенного имущества. На Ивановской площади конюхи подошли к знакомым подьячим, которые сидели тут чуть ли не круглосуточно и первыми узнавали новости. Те были в немалом изумлении — да не горит же ничего.
— Пошли на конюшни, — решил Тимофей. — Мало ли что…
— Не к добру, светы, — заметил Семейка. — Ночью вокруг Водовзводной башни суета, а ведь коли в Верху пожар — на нее вся надежда.
— Не к добру, — согласился Богдан. — Да только про огонь тот покойник, Бахтияр, ни слова не вымолвил. «Мышь», да «ядра», да «коло»…
— Колокол! — сообразил Тимофей. — При пожаре бьют в набат, вот он про что!