— Голована! — сразу придумал Данила. — Он у нас тугоуздый, ярыжка ему рта не испортит.
Богдаш хлопнул Данилу по плечу и усмехнулся.
Конюхи сбежали с крыльца и быстрым шагом пошли к конюшням.
Оседлали трех бахматов — Рыжего, Полкана и Голована.
— Ну и повеселишься же ты, нечистая сила, — сказал Данила Головану, затягивая подпругу.
Бахмат вздернул губу и потянулся к конюху. Но кусаться Данила не позволял — резко ударил по этой губе двумя пальцами. Голован мотнул крупной башкой и вздернул храп чуть ли не к потолку — всякий раз, как понимал, что сейчас взнуздают, этак озорничал.
Для себя Данила взял под верх спокойного Рыжего, а Богдаш выбрал своего любимца — темно-карего Полкана.
— Пошли, благословясь, — сказал он. — Ты пока тут побудь, а я убогого заберу. Мало ли какой сукин сын из Разбойного приказа выскочит. Они тебе твой побег не скоро простят.
— Они думают, что я Бахтияра заколол для Башмакова. И не скоро передумают.
— Ну и черт с ними.
Данила подождал у Боровицких ворот. Когда увидел двух всадников — чуть с коня не свалился, такой смех разобрал.
Богдаш сидел в седле красиво, кто увидит — тот залюбуется. А вот земский ярыжка, сдается, очень редко ездил верхом. Он горбился, ерзал, вертелся, ему мешали собственные ноги, наконец, он додумался, что стременные путлища — разной длины, и прямо на ходу попытался подтянуть повыше левое стремя.
Голован остановился, повернул башку и попытался тяпнуть Стеньку за сапог. Стенька замахнулся на него. Тогда Голован понял, что от всадника пора избавляться.
Ворота конюшен еще были открыты. Голован преспокойно, ни на что не обращая внимания, вошел во двор и устремился к низкой двери, за которой, это он знал превосходно, было его стойло, была его кормушка с сеном.
Стенька и поводья дергал, и ногами под конское пузо колотил — тщетно. Наконец он чуть не вылетел из седла — конюшенные двери для всадников не предназначены. В последний миг он успел шарахнуться и скрючиться. Богдаш, глядя на эту парочку, земского ярыжку и хитрого Голована, не то что смеялся — ржал. Данила рысью подъехал к конюшням и заглянул вовнутрь.
Голован привез Стеньку в стойло, встал там как полагается и повернул башку, а во взоре читалось: приехали, слезай!
Данила спешился, вошел в конюшню, взял бахмата под уздцы и вывел на свет Божий.
— Возьми повод на себя, руки держи у паха, вперед не вались, — велел он Стеньке. — Когда наши грунью пойдут, он за ними потащится, не отстанет.
Стенька сидел на Головане красный, злой, и уж помышлял, как бы удрать пешком. Но не вышло — Данила забрал у него поводья, перекинул через конскую голову, сам сел в седло и повел Голована в поводу. Потом, когда миновали мост через Неглинку, он отдал поводья Стеньке — теперь уж чертов бахмат не вернется на конюшни!
— Нет, напрасно я Головану чертей сулил, — сказал Богдаш достаточно громко, чтоб услышал не только Стенька, но и прохожие. — Умный конь! Понимает, когда у него на спине молодец, а когда мешок репы…
Данила усмехнулся — ему самому Голован немало крови попортил. Теперь даже приятно было сознавать, что у бахмата нашлась другая жертва.
Одному Стеньке было невесело. Его самолюбие жестоко страдало. Стенька всю жизнь был красивым молодцом. Когда выходил на торг, туго подпоясанный, сдвинув шапку набекрень, девки и молодые женки наперебой ему улыбались и по-всякому задирали. Теперь же встречные с восторгом глядят только на статного Богдашку, который еще небрежно уперся левой рукой в бок и едет — как лебедь по пруду плывет, а на Стеньку посмотрят — ладошкой рот прикрывают, потому что громко на улице хохотать девкам и бабам неприлично…
Но понемногу Стенька освоился в седле. И когда добрались до Девяти Мучеников, уже сидел совсем неплохо.
За старшего был Богдан. Стенька не знал, кого из двух конюхов более готов удавить, Богдашку или Данилку, но слово Башмакова — закон, изволь подчиняться. По дороге Стенька вкратце рассказал, как его заманили в подклет к умирающему и что из этого вышло.
— Слезай, — велел Желвак. — И скидывай кафтан, я тебе свой дам. Из-за кафтана все твои беды и случились.
Они обменялись одеждой, благо оба были почти одного роста и сложения.
— А теперь ступай к нищим. Они про всех покойников знают, растолкуют тебе, где ты ночь провел. Мы за тобой издали следить будем. Ничего не бойся, мы при оружии.
Это Стенька и сам заметил — у обоих конюхов были пистоли в седельных ольстрах.
Он спешился, отдал Даниле повод Голована и пошел к храму.
Там ему нищие действительно растолковали, кто был тот престарелый покойник. И особо врать не потребовалось — Стенька всего-навсего придумал, будто некий боярин вздумал на отпевание безденежных стариков жертвовать и велел искать таковых по московским окраинам. Бояре и князья — люди богатые, иной вон богадельню за свой счет возводит, иной у себя дома до десятка убогих кормит-поит, почему бы не найтись такому, кто желает их с честью хоронить? Или же расходы на похороны возместить. Так не было ли подобных похорон в этом приходе?
Покойного дедушку звали Трефилом Огурцовым. Был он человек пьющий, сколько мог — служил в дворниках у купца Клюкина, потом его оставили жить в подклете, кормить — кормили, а в руки денег не давали. Кончина его, как шепотом сказали нищие, была не совсем христианская — молодцы, что задружились с купцом и частенько у него ночуют, из баловства напоили деда крепким ставленым медом. Он по дурости выпил сколько мог — и свалился.
— И не пожалели ставленого меда? — недоверчиво спросил Стенька. Он знал, какое это дорогое лакомство.
— Коли деньги есть, чего ж жалеть? И сам купец денежный, из сибирских украин товар возит, и гости у него богатые. Всегда нам, убогим, хорошо подают! Велят молиться за рабов Божьих, — охотно отвечал самый бойкий из нищих, — Савву, Ивана, Порфирия, Бориса, еще Ивана, Петра, еще Петра и за девку Арину. Мы и молимся.
Стенька нахмурился — имена были незнакомые.
— Клюкинский двор, стало быть? — переспросил он. — А нет ли у вас там, люди добрые, надежных знакомцев? Этак отдашь боярские деньги неведомо кому, а он их и пропьет.
— Да что ты к тому Трефишке привязался? Его купец и без твоего боярина похоронил. Ты лучше нам те деньги отдай! — шепотом загомонили нищие. — А мы за тебя помолимся!
Еле Стенька от них отвязался.
Идя к клюкинскому двору — двору обширному, обнесенному длиннейшим забором, с высокими крытыми воротами, — он придумывал новое вранье. И придумал. Постучав, объявил себя мужем огурцовской внучки. Жили-де далеко, в Клину, перебрались в Москву, и жене свет не мил — деда ей подавай! Добрые люди сказали — купец черной сотни Клюкин-де приютил.
Время было уже вечернее, Стеньку на двор не пустили. Он стал буянить, требовал тех, кто был при дедовой кончине. До того раскричался, что сам в свое родство с покойником поверил. Наконец незримый дворник, с которым он перекликался через забор, озлился и пригрозил выпустить кобелей.