Настасья махнула рукой, мол, все ладно, и села к столу.
— Выпить не осталось? — только и спросила.
Авдотьица налила ей в чарку буроватого вина. Настасья молча и разом его выпила.
— А Юрашка где же?
— Не придет Юрашка, — отвечала хмурая, как осенняя туча, девка. — Налей еще.
— Да когда ж ты столько пила?
— Никогда. Потому и пью.
После второй чары Настасья встала.
— К Феклице ночевать пойду, — сказала она. — А ты куманьку моему на полу постели. Да покорми его, сделай милость.
С тем и вышла.
— Что стряслось-то? — приступила к Данилке с расспросами Авдотьица, но он молча смотрел вслед Настасье.
Впервые парень встретил в девке такую норовистую стойкость и недоумевал отчаянно.
Данилка открыл было рот, да мысль в голове объявилась.
Коли Настасья не сказала Авдотьице, что Юрашка убит, — стало, и ему незачем…
И он отвел глаза, понятия не имея, что же в таком случае полагается врать.
Авдотьица, которую Бог силушкой не обидел, подошла к нему вплотную.
— А ну, в глаза гляди! — потребовала она, беря его за плечи с такой силищей, что иной конюх бы позавидовал. — Жив Юрашка-то?
Данилка мало имел дела с бабами и никогда не сталкивался с их внезапной прозорливостью. То есть бывает баба — дура дурой, а вдруг такое брякнет — словно сквозь стенку на другом конце Москву увидеть умудрилась…
— Нет, — буркнул он, краснея до ушей. Такое с ним хоть редко, но все еще случалось.
И тут выяснилось, что суровая Авдотьица все же обыкновенная баба, и объявила она про Юрашку примерно таким же образом, каким слепая курица зерно находит…
Отступив и в растерянности сев на лавку, она глядела на Данилку с ужасом.
— Это что же, родненькие мои?.. И Юрашка?.. А она?.. Настасьица?..
И тут дошло-таки до Данилки, чему он был свидетелем.
— А что Настасьица? — сказал он так строго, как, по его мнению, должен разговаривать взрослый мужик с перепуганной девкой. — Она за него…
Данилкин голос сбился, видно, рано ему было во взрослые мужики лезть.
— …двоих положила… — почему-то шепотом закончил он.
Молчали они долго. Данилка смотрел в пол, потому и не видел, что по широкому лицу Авдотьицы катятся крупные, как горошины, иных у нее и быть не могло, слезы.
И все же первой собралась с силами именно Авдотьица.
— Есть будешь? — спросила она.
— Давай…
Она, стараясь не подымать шума, принялась доставать из печи припрятанную с тем, чтобы к утру сохранила тепло, еду. Первой попалась миска оладьев.
Выставив ее всю Данилке, шлепнув сверху большую ложку липового меда, Авдотьица пошла к образам, которые висели в красном углу, задернутые от пыли и суеты зеленой занавесочкой.
О чем она там молилась, глядя на темные лики, Данилка не слышал.
После того, что ему довелось увидеть, он ощутил страшный голод. Он еще не знал, как хочется есть сильному человеку после сильной встряски, и сам себе подивился, когда, шаря в глубине миски, выяснил, что она уже пуста.
Авдотьица достала из короба свернутый трубой войлок, постелила на пол.
— Вот, поближе к печке. А шубой укроешься.
— Благодарствую, — буркнул Данилка и сразу же сел разуваться.
Вроде бы ему полагалось заснуть мертвым сном — минувшую ночь кое-как проворочался в сенях на короткой доске поверх бочат, потом днем опоили, кое-как разгулял сонную одурь, и потащила его Настасья по ночной Москве…
Но лег Данилка, укутался поосновательнее, под щеку рукав подмостил, глаза прикрыл, а все равно нейдет сон. Вроде и завязалось что-то, вроде и поплыл, и тут как ножом отрубило. Данилка перевернулся на другой бок, так ему посчастливилось больше, но первое же, что ему явилось, был живой Юрашка… И даже какое-то время они во сне чем-то занимались, лошадь, что ли, чистили, а потом Данилка все вспомнил и, перепугавшись, стал силком выпихивать ни в чем не повинного Юрашку из своего сна всеми, какие только жили в памяти, молитвами. И его выпихнул, и сам оттуда вывалился.
Тогда, догадавшись, что после всех событий так просто уснуть не получится, решил Данилка поразмыслить.
Душегрею отыскать удалось, а что с того толку?
Кабы та душегрея была отнята у целовальника, Данилка бы пришел к деду Акишеву и все растолковал: и что не в своем доме убита Устинья, и что Родька, с вечера взяв в коробе носильные вещи, засел поблизости от такого-то кружечного двора, и тому найдутся свидетели…
Но парень, повинуясь приказанию, выхватил мешок у неизвестной бабы, о которой и спрашивать-то некого, разве что покойника Гвоздя — вот он ее наверняка прекрасно знал.
Так ведь и Настасьица ее, скорее всего, знала!
Она, когда увели у Гвоздя лошадь, ехала не просто так, а в ведомый переулок. То есть для нее Гвоздево местожительство не было тайной. И схватка не на жизнь, а на смерть, между ними вышла не из-за Данилки с нелепой душегреей! Даже не из-за Юрашки. Там что-то иное примешалось…
Данилка принялся вспоминать, как вышло, что Настасья и Юрашка, царствие ему небесное, отправились на ночь глядя к той свахе, Федоре Тимофеевне, да и его с собой прихватили. Они хотели найти девку в нарядной шубе и с боярским посохом. Девка же что-то такое знала про убийство Устиньи.
Пока получалось складно.
А какого ж черта ночью туда же отправился Гвоздь со своим огромным товарищем, в котором Данилка почти признал Илейку Подхалюгу? Жениться оба, что ль, надумали?
И главный вопрос: в дому у свахи они побывали, девке удрать удалось, но жива ли сама сваха? Кто-то ж там в горнице заорал?..
Ежели они пошли ночью убивать сваху и живущую при ней девку, которые что-то проведали про гибель Устиньи, то почему этой, а не предыдущей ночью?
Задав себе этот разумный вопрос, Данилка крепко его запомнил и приступил к делу с другой стороны.
Шастая по кружечным дворам и домогаясь душегреи, он нигде не встречал человека, который стал бы его самого расспрашивать, что за сестра да что за муж-питух. Первый это догадался сделать зверь-целовальник. Он заподозрил, что Данилку подослали, и хотел при помощи сонного зелья проверить, так ли это.
Все ж целовальники жульничают, все хоть чем, а грешны перед Богом и перед государем, напомнил себе Данилка. Что же именно этот всполошился?
Потом на помощь пришел Подхалюга… Нет, Подхалюга особо правды не домогался… Этого человека Данилке было жаль. Если именно он боролся с Юрашкой и всадил ему в горло нож, то, конечно, уже не жаль. Но очень хотелось, чтобы это был кто-то другой.