Волосы же у конюха русые и глаза светло-серые, прозрачные, от кого унаследовал — неведомо.
— Вы бы всей ватагой сюда пожаловали! И без вас тесно! — осадил веселых конюхов дед Акишев. — Так сказывайте — по какому делу?
— А дело такое, что хотим на шляхтича твоего поглядеть. Ведомо нам, государевым людишкам стало!.. — вдруг загудел, как дьяк, возглашающий цареву грамоту на Ивановской площади, Озорной. Кони, не ждавшие такого рева, вскинулись и даже раздалось возмущенное ржание.
— Да тише ты, нехристь! — крикнул дед Акишев.
— Ведомо нам сделалось, что этот твой парнишка сам, своим умом, злодейство Обнорского-княжича раскрыл, — уже по-человечески продолжал Озорной. — Вот мы и вздумали, что не место ему при котле и ведрах.
— Он для нашего ремесла годится, — добавил Семейка.
Дед посмотрел на Данилку.
Тот все еще стоял пнем, в пол уставясь, хотя ничего хорошего на том полу, окромя грязной ржаной соломы, не было.
Данилка слышал речи, но не верил собственным ушам. Богдаш Желвак — тот, что от самого государя серебряный рубль за службу получил! Тимоша Озорной — кто другой умеет на всем скаку с седла на седло перескакивать и противника из стремян выдергивает, как морковку из грядки? Семейка Амосов — о нем и в полный голос не говорят, а лишь перешептываются, что, мол, снова по тайному делу ездил да отличился так, что прислано ему из Верха пять аршин сукна, самого доброго, вишневого, что по два рубля шестнадцать алтын, на однорядку, и прочего прикладу, и пуговиц дюжину…
И вот эти молодцы пришли и сами говорят, что он, Данилка, для их ремесла годен!..
Он на краткий миг поднял глаза, еще не веря, еще боясь, что дело обернется жестокой насмешкой.
Но улыбчиво-спокойны были их лица, не более.
Тогда Данилка покосился на деда.
— На все воля Божья да государева… — начал было дед Акишев весьма рассудительно. — Есть же в Конюшенном приказе над нами начальство, ясельничий Иван Тимофеевич Кондырев, к примеру, так ему и следует бить челом, чтобы пожаловал приблудного парнишку в конюхи. И неведомо, что он скажет насчет приблудного…
— А ты ему обо мне напомни, дедушка, — посоветовал Желвак. — Поведай, какого я боярского роду-племени. Пусть подскажет, каким прозваньем мне в бумагах писаться — три их у меня, на выбор! Могу князем Ильинским! Могу князем Никольским! И боярином Варварским тоже…
Веселой злостью горели Богдановы глаза, и хотя говорил он слова заведомо смешные, не рассмеялся дед, а Семейка с Озорным, словно соглашаясь с неслыханными титулами, кивали.
Данилка хотел было спросить, поднял было глаза, да неловко сделалось.
— Ты, видать, этих наших дел не знаешь, — пришел к нему на помощь Семейка. — У нас на Москве подкидышей, что в богадельнях растят, у крестцов, где часовенки, на Семик добрым людям раздают, которые бездетны. А крестцов три — Ильинский, Варварский да Никольский. Желвака потому и Богданом окрестили — так всех подкидышей крестят.
— И вот что. Один раз тебе про это сказано — вдругорядь не повторим, — хмуро добавил Тимофей Озорной. — Знай да молчи!
— Он и без того, слава те Господи, молчун, — вступился за выкормыша дед Акишев.
— А кто при тебе про Богдаша гнилое слово молвит — бей. Сразу, — велел Семейка. — Один раз ударь, чтобы второго не понадобилось.
Данилка поднял голову.
Сейчас прозвучали те самые слова, которых он сколько уж ждал! Это были мужские слова. Его, безродного, принимали к себе на равных мужики и доверяли нанести удар за свою честь.
Это было более чем счастьем!
Это окупало годы безмолвного и тупого труда.
— Пошли! — сказал Богдаш. — Такое дело обмыть надо, чтобы ладно состряпалось!
Ближайший кабак был — «Под пушками».
Там взяли большую чарку на четверых, а поскольку мелкой посуды в кабаках держать не велено, то эту одну и собрались пустить по кругу.
— Ну, стало быть, выпьем… — Богдаш поднял чарку, обвел взглядом конюхов и произнес доселе не слыханные Данилкой в застолье слова:
— Быть добру!
— Быть добру! — довольно дружно повторили конюхи и поочередно поднесли чарку к губам.
А в это самое время по улице Стрелецкой слободы шел яростный человек в распахнутом кафтане, и сразу было видно — лучше ему дорогу не заступать, собьет, растопчет!
Человек этот добежал до церкви и свернул на тропку, ведущую меж сугробов к поповскому дому.
Батюшка Кондрат уже, помолясь, собирался сесть за стол, а попадья, матушка Ненила, подхватив ухватом черный горшок-кашник, тянула его из печи, а обе поповны, Степанида и Соломия, раскидывали по застланному вышитой скатеркой столу миски с огурцами, рыжиками, капустой и прочим домашним припасом, когда во дворе залаял кобель.
— Кого там черт несет?! — возмутился батюшка Кондрат, напрочь поломав себе божественное после молитвы настроение. — Мать, ты к обеду гостей не звала?
— Да окстись, Савельич! Какие гости?
— Дома ли, хозяева? — раздалось со двора.
— Дома! — недовольно отозвался батюшка Кондрат.
Голос был вроде знакомый.
На пороге горницы встал взъерошенный человек без шапки и в распахнутом кафтане, вид имея до непристойности решительный. С таким видом разве что лесные налетчики купеческие обозы останавливают, подумал батюшка Кондрат, переглядываясь с попадьей. Она, еще не узнавая гостя, невольно выставила ему навстречу рога ухвата.
— Да это я, Стенька, сосед ваш, — лба на образа не перекрестив, хрипло сказал человек, и тут только семейство признало земского ярыжку.
Многоопытный батюшка Кондрат знал, в каких случаях мужик выскакивает из дому расхристанный и без шапки. Причина могла быть одна — человек люто полаялся с женой. Но обычно направляются на кружечный двор, заливать горе вином, сообразил батюшка Кондрат, а чтобы к священнику — это дело неожиданное, и человек, меньше проживший на свете, подумал бы, пожалуй, что началось исправление нравов. Батюшка же Кондрат имел от роду сорок пять лет и знал, что не все так благолепно, как хотелось бы.
— Ну и какая во мне нужда, соседушка?
Стенька вздохнул и рухнул на колени.
— Хоть кнутом, хоть батогами! — взорал он, да так, что поповны спрятались за угол изразцовой печки. — Хоть дрыном! Да только вбей в меня проклятую грамоту!
И, окончательно ошалев, со всей дури треснулся лбом об пол.
Удар получился двойной — одновременно изумленная попадья выронила тяжелый ухват.
Поповны взвизгнули.
— Дивны дела твои, Господи, — невозмутимо сказал батюшка Кондрат. — Завтра приступим, чадо, или как?
— Завтра… — обреченно отвечал Стенька.