— Простите, по поводу такой договоренности мне ничего не было известно.
— Это мое упущение. — Гость немного поубавил свой пыл. — Я должен был лучше информировать вашу светлость.
— Впредь постарайтесь более не делать подобных упущений, сударь.
— Учту на будущее, господин посол. Но мальчишке все же следует устроить хорошую головомойку — чтобы не смел более заниматься маранием бумаги…
…Его величеству Карлосу Второму уже доводилось видеть матушку в таком состоянии. Бывало, мама кричала на малыша, когда тот объедался сладким. Кричала, когда он подбросил в карман ее духовнику живую мышь. Кричала на подростка, когда он от нечего делать забавлялся швырянием туфель и разбил ее любимую вазу. Теперь она кричала на семнадцатилетнего юношу. Не потому что чем-то объелся, рассаживал мышей по карманам нелюбимых придворных или бил вазы, а потому, что решил быть королем. Без спросу у мамы. Но каков подлец француз! Он забыл письмо — его, короля Испании, письмо! — у себя на столе, а агенты горячо любимой матушки не замедлили сделать свое дело. О чем мама не замедлила сообщить сыну… Карлос попытался было заявить, что он полновластный монарх, и будет впредь поступать так, как считает нужным. Но яростный натиск матери смел его защиту начисто, будто ее не существовало. Королева кричала об оскорблении, которое неразумный сын нанес испанской короне, осквернив себя любезным письмом еретичке и пиратке, самовольно присвоившей себе право распоряжаться в Санто-Доминго — первой испанской колонии Нового Света. Никакие государственные интересы, мол, не способны оправдать столь невыносимого унижения. Карлос слушал гневные крики ее величества, закусив губу и снова чувствуя себя малышом, укравшим сладости из маминой вазы. Но больнее всего его хлестнули слова, что мать выкрикнула напоследок, поднося к свече его письмо: «Если вы, сын мой, не способны совершить ничего путного, извольте вернуться к прежнему занятию — лежанию в постели. Дела государственные оставьте тем, кто в них хоть что-то понимает! Уверяю вас, это лучшее, что вы вообще можете сделать для Испании!»
Услышать в семнадцать лет от родной матери такие слова… Не думаю, чтобы кто-нибудь захотел в этот момент оказаться на месте короля некогда могучей Испании.
«Бог свидетель: я больше никогда и ничего не стану делать. Никогда и ничего. И пропади все пропадом!»
6
Индеец Легкий Ветер вполне оправдывал свое имя. Аурелио, отслуживший не один год на арауканской границе, остался там жив и выбился в капитаны. А это означало, что при желании он умел бесшумно подкрасться к врагу в тишайшую безветренную ночь и спрятаться хоть за дорожным камнем или пучком высохшей травы. И в то же время мог услышать хоть шорох ползущей змеи, хоть легчайшие шаги подбиравшегося тихим скрадом врага. Но этот молодой апач словно с нечистым договор заключил. Вот только что никого не было — и нате вам. Уже сидит у костерка и рассказывает об увиденном в стане противника…
…Диего Суньига при близком знакомстве оказался на поверку таким же тертым калачом, как и они. Пуэбло — мирный народ, для которых выращивание маиса куда предпочтительнее войны, а в семьях и родах у них правят матери. Однако этот парень был свой в доску. Поговаривали, будто его отец был не пуэбло, а какой-то северянин: то ли апач, то ли навахо. Служба в испанской армии, участие в «деволюционной войне», которую французский король устроил буквально на ровном месте (будто нельзя было иным путем выдавить из испанских родственников приданое королевы), наконец кратковременная, закончившаяся скандальным уходом в отставку, служба в Мехико. Затем служил альгвасилом родного селения… Словом, очень нетипичный индеец, этот Суньига. Чертовски привлекательная, но очень жесткая личность. Лидер. И Аурелио, и Роберто быстро нашли с ним общий язык. Единственным — и, на взгляд обоих испанских капитанов, досадным — отличием этого индейца от них самих была ярая приверженность идее свободы Мексики. Диего Суньига действительно готов был победить или умереть. Никаких компромиссов. «Тем лучше, дружище, — оскалился Аурелио, беседуя с Гомесом пару недель назад. — Мы послужим его идее так хорошо, как только сможем. Если ему судьба победить, мы с тобой получаемся герои, а героев положено награждать. Но если удача будет на стороне роялистов, мы Суньигу в мешок — и на ту сторону. За него нам простят все наши грехи в этой войне…» Пожалуй, на воплощение этого плана в жизнь могли рассчитывать только они: лидер повстанцев был волчара их породы, такого запросто в мешок не посадишь.
Неизвестно, догадывался ли Суньига о том, какую пакость готовили двое испанцев, но их предложение — организовать группы для диверсионных рейдов по тылам противника — он принял. Двое друзей теперь действовали самостоятельно, независимо не только от повстанческих лидеров, но и друг от друга. Однако своих парней, проверенных теми же годами службы в пограничье, следовало поберечь. Не так много здесь отменных вояк, чтобы швыряться их жизнями. Потому диверсионные отряды были доукомплектованы апачами. Хм… Апачи. Разбойники, для которых война — мать родна, а грабеж соседних племен — главное занятие мужчин в промежутках от одной охоты до другой. Аурелио, зная историю гибели жены Гомеса, удивился тому, что именно Роберто привел в оба отряда самых толковых представителей этого племенного союза. «А что тут удивительного? — сказал Гомес. — У меня счеты с племенем вождя Седого Волка, этих я буду преследовать, пока не сдохну или пока не вырежу их поголовно. Они это знают, потому к повстанцам и не присоединились: им кто-то сообщил, что я здесь. С другими племенами у меня вполне приличные отношения… Понимаешь, приятель, хорошего врага можно и уважать, и ценить». Аурелио смолчал, подумав, что с арауканами таких вот отношений наладить не удалось бы даже Роберто. Несговорчивые они парни, в отличие от апачей…
Отряду, предоставившему себя неверной стерве удаче, нужно было кормиться и вооружаться за счет противника. А заодно прихватить чего-нибудь ценного для родственников. Молодые апачи (которые к тому времени остались в живых, понятно), отправлявшиеся в поход пешими, теперь шли одвуконь. Вместо слабых, справедливо осмеянных другими племенами, луков они имели уже по два, а то и по три ружья. Сколько отличных испанских ножей висели на их поясах и лежали в седельных сумках, одному Богу ведомо. А уж сколько серебра, сколько украшений для своих матерей и сестер они награбили… Аурелио в сердцах едва не повторил подвиг македонского царя Александра, велевшего уничтожить награбленное его воинами, дабы армия не потеряла боеспособность. Имущество апачей спас от уничтожения Легкий Ветер, вовремя принесший хорошую новость.
Военный обоз — лакомая добыча. Оружие, провиант, лошади… Единственное препятствие — солдаты, его охранявшие. Испанские королевские войска, уже почувствовавшие на своей шкуре, что такое диверсионные группы, не только объявили награду за головы их командиров, но и утроили бдительность. Особенно офицеры зверствовали по ночам, устраивая обход караулов по два-три раза в час. Умирать-то никому неохота. Потому Аурелио принял решение атаковать обоз на рассвете, незадолго до смены караулов. Когда солдаты на постах будут сами не свои от недосыпа, а смена еще глаз не продерет…