С пяти часов засел в кустах на 19-м участке, куда почти не забредали посетители. Потом обнаружил неподалеку незапертый склеп какого-то нотариуса, современника генерала Буланже. Переместился туда.

Разложил на пыльном каменном полу палатку, прилег. Миллиона было не жалко. Хотелось только одного — чтобы этот кошмар поскорее закончился. Паша дал себе слово: если избавится от проклятого перстня, по могилам больше лазить не будет. Никогда.

В половине одиннадцатого решил, что пора. Взвалил на плечо сумку. Пошел.

Ночное кладбище было похоже на заколдованный лес. Над черными крестами и угрюмыми шпилями разливался мертвый свет фонарей, где-то наверху поухивала ночная птица, а внизу, в траве, шебуршилась какая-то своя жизнь — пару раз Паша видел мерцающие зеленые огоньки. То ли кошки, то ли, наоборот, крысы. Но страху за последние сутки Леньков натерпелся такого, что пустяками его было уже не напугать.

Вот и распятье на могиле семейства Папёй. Рядом — белый куб Уайлдовой гробницы.

Стараясь ни о чем не думать и поменьше смотреть по сторонам, Паша взялся за работу. Получалось у него, конечно, хуже и медленней, чем у Крота, но все же часа за полтора он дорылся до основания и кое-как установил домкраты. Рыть было легче, чем он ожидал — видимо, помогло то, что Крот вчера уже разрыхлил почву.

Протиснулся внутрь саркофага — еле-еле. Поразительно, как это они вчера разместились в этом узком пространстве вдвоем.

Каждую минуту Паша останавливался и пробовал снять кольцо. Оно не слезало, но давить перестало и довольно свободно елозило по суставу. Леньков был явно на правильном пути.

Зззик, зззик, — зажужжала отвертка, выкручивая бронзовые болты. Смазанные накануне, они легко вышли из пазов.

Некрофорус с кряхтением снял тяжелую крышку и крепко зажмурился, прежде чем посмотреть на мертвеца.

А что если вообще на него не смотреть?

Не открывая глаз, Леньков дернул перстень — и тот слез, причем легко, без малейшего сопротивления. Невозможно было поверить, что Паша столько с ним промучился!

Бросить в гроб — и дело с концом, подумал он. Можно даже крышку не закрывать, кто тут увидит?

Нет, лучше надеть туда, откуда снял, подсказал внутренний голос. Спокойней спать будешь.

И Паша чуть-чуть приоткрыл веки.

Уайлд лежал в гробу совершенно такой же, как прошлой ночью. Только показалось, что в уголках полных красных губ таится мягкая усмешка.

Дрожащей рукой Некрофорус протянул кольцо покойнику, словно ждал, что тот ответит встречным жестом.

Нет, покойник не шевельнулся. Но за спиной у Ленькова прозвучал тихий смешок.

— Два часа продрючился, руки-крюки. Однако влез-таки. Дай перстак-то.

Тяжелая рука взяла Пашу за плечо, рывком развернула.

В щели лаза темнела коренастая фигура Крота. Лица его было не видно, только влажно блеснули оскаленные зубы.

Оцепеневший Паша безропотно протянул кольцо.

— Ты ляжь тут. Поспи, — сказал бывший напарник и толкнул Некрофоруса в грудь — вроде несильно, но тот с размаху сел в гроб, прямо на колени мертвецу, и взвизгнул.

— Не сядь, а ляжь.

Крот схватил Пашу за шиворот, приподнял и плюхнул прямо на Уайлда.

— Лежать!

— Кротик… Ну всё… попутал уже… Ты прости, что я тебя бутылкой… — залепетал Некрофорус, умоляюще хватая Крота за руки. — Я тебе за это долю подниму… Всё равно без меня не получится. Ты и клиента-то не знаешь.

Напарник легко поднял крышку, подержал на весу.

— Почему не знаю? Мистер Ринальди. На карточке написано. Я ему уж звякнул. Нормальный мужик, договорились.

— Да как ты мог с ним договориться, без английского?

— Don't worry, be happy, — сказал Крот с жутким акцентом, и крышка с грохотом захлопнулась.

Паша забился, уперся в нее руками, но не сумел сдвинуть ни на сантиметр — должно быть, Крот уселся сверху.

Зззик, зззик, — донеслось снизу, справа. Потом слева. И еще два раза сверху.

— Кро-о-о-тик! — завыл Паша и чуть не оглох от эха.

Откуда-то издалека раздался скрип металла о камень. Снимает домкраты, догадался Леньков и перестал кричать, потому что перехватило горло.

— Ты не захотел позволить мне поцеловать твои уста, — послышался тихий шепот — совсем близко, в самое ухо. — Ну хорошо. Я поцелую их теперь. Я укушу их своими губами, как кусают твердый плод. Да, я поцелую твои уста.

Иностранное кладбище (ИОКОГАМА)
Росё-Фудзё, или внезапная смерть

Я давно знал, что кладбище это непростое. Когда-то, еще студентом, случайно забрел сюда и сразу почувствовал: если к этому месту как следует приглядеться, увидишь нечто особенное. Четверть века спустя приехал специально — чтобы разобраться. Не спеша, с толком, походил по выщербленным лестницам и мшистым дорожкам, прислушался к тишине, к себе — ив самом деле кое-что увидел, но совсем не то, чего ожидал.

Тогда, много лет назад, кладбище показалось мне загадочным, романтичным. Оно никак не было связано с окружающим пейзажем; оно существовало само по себе, в собственном времени, собственном измерении: не-город посреди мегаполиса, девятнадцатый век на исходе двадцатого, кусочек Европы в центре Японии.

Согласно моему предварительному плану, кладбище должно было стать иллюстрацией к главе «Смерть на чужбине».

Представьте себе небольшой холм на дальнем краю света; дальше к востоку лишь Великий Океан, до противоположного берега девять тысяч километров. То есть, для японцев-то, конечно, здесь никакой не конец земли, а, напротив, самая ее середина, но среди мертвецов, что лежат в этих могилах, местных уроженцев почти нет. На Гайдзин-боти (что означает «Иностранное кладбище») похоронены чужаки. Они думали, что отправляются в далекую, полумифическую страну за деньгами, или славой, или новыми впечатлениями, а на самом деле приехали в Иокогаму, чтобы умереть. Некоторые Японии и вовсе не увидели — прибыли в порт уже покойниками, скончавшись в плавании. Прямо с борта корабля их перевезли на Гайдзин-боти. Что за причудливый путь на погост, думал я, читая полустертую надпись на камне: покинуть свой Портсмут только для того, чтобы улечься в японскую землю.